наши публикации

полемика

проза

Живая лошадь, или Диалоги русских глухарей

Псой Короленко: Лёша, что тебе больше всего понравилось на выставке «Верю»?

Леша Аксенов: Давай не так начнём. Это как-то банально.

П: Хорошо. Инга, что тебе больше всего понравилось на выставке «Верю»? (Общий смех).

Инга Аксенова: Это как-то банально… (Отсмеявшись). Мне понравились пятки. Я же не была в Италии, но всегда мечтала. Чтоб фрески там посмотреть в храмах. Эти пятки – часть моей мечты. Они вызывают ощущение настоящей фрески – хоть они и на тряпке.

Л: Может быть, поговорим о том, что нам не понравилось? И так ясно, что выставка-то хорошая, и возносить её будут. И ругать в ней что-то даже язык не поворачивается… Мне кажется, эти ноги слишком большие и как бы «слишком хорошие».

И: Сложно обсуждать объекты чужие. Для критика это очень привычная вещь, но когда художника просят сказать о художнике…

Л: Сложно не ругать, сложно не ругаться, поэтому молчишь. Художник естественным образом отторгает другого художника, это нормально. Иначе он не будет художником. Он должен утверждать свое «я», а не чужое. У него же миссия такая.

П. Между прочим, «верю» – это как раз про то, что нужно утверждать чужое бытие. Поверить труднее всего именно в существование другого. Девизом выставки может стать Козьма Прутков наоборот: «Если увидишь на клетке слона надпись «буйвол» – верь глазам своим». Огромные объекты, преобладающие на выставке – это и есть такие «слоны». Написано «экскаватор» – а ведь стоит зайти внутрь, и сразу видно, что это не он. Или может быть – это экскаватор так устроен в каком-то высшем смысле? Как понять? Только верой.

И: Мне как раз сложно говорить о чужих работах не поэтому, а потому что я сама, делая новую вещь, прикладываю много усилий душевных и физических, и мне сложно судить других, говорить одному, что у тебя хорошее произведение, а у тебя плохое.

П: Есть анекдот. Жили-были два брата, один умный, другой типа дурачок. Умному подарили игрушечную лошадку на день рождения, а глупому – кучу говна. И тот умный говорит: «Фу, я хотел пластмассовую, а мне дали деревянную, я хотел зеленую, а мне дали красную». А дурачок так мечтательно смотрит на свой «подарок» и говорит: «А мне настоящую, живую лошадь подарили, только она куда-то ушла». И ведь это тоже про веру. Искусство, как и всю нашу жизнь, можно рассматривать как кучу говна, а можно, как живой, динамичный организм. Это по желанию. «По вере», если угодно. Я понимаю тех, кто приходит на выставки, чтобы получить радость, а на выставки, которые заведомо мало понравятся, вообще ходить не надо. (Смеется).

Л: И все-таки ощущение, что выставка не дает о себе писать. Опасаешься кощунства, как будто бы побывал в церкви, а тебя спрашивают: «Ну, как иконы? Как свечки? Понравились?»… Или это все-таки выставка, а не храм?

П: Храм, храм. Иерофания это. Сакральное пространство. И: Не церковь, но такое место, где искусство слилось еще с чем-то таким, тайным.

П: Поэтому и называется «Верю». А вообще, может хватит уже об этой выставке? Поговорим о чем-нибудь другом. А то всё – «Верю», «Верю»… (Громкий смех).

И: Мы вчера пришли с выставки и очень много о ней говорили со своими родственниками…

П: Хватит уже про «Верю»! (Гомерически хохочет).

И: … которые очень часто посещают реальную церковь. Но мы говорили как-то в целом, а не об отдельных произведениях. Они муж и жена, их мнения разделились.

П: Конечно. Так всегда бывает. Кто в лес – кто по дрова. Как кошка с мышкой. (Плачет от смеха).

И: Жене многое понравилось, мужу – нет. Муж сказал, что ему больше понравилось само помещение, чем произведения, которые в нем разместились. И сказал, что ему непонятно, что тут вообще может быть интересного для истинно верующего человека.

Л: А у меня мурашки от этого «истинно». Это было такое «истинно», которое совсем даже и не «истинно». Мне это было очевидно… А ему, конечно, нет.

П: Ну так надо было дать ему люлей. (Показывает, как).

Л: Так надо же сдерживаться. Одинаковых-то «истинно» может и нет вовсе. И мне конечно было стыдно на него кричать. И я перестал.

И: Он наш родственник. (Пауза). А потом пришел еще один воцерковленный муж, отец троих детей, который сказал, что очень хочет сходить на эту выставку, посмотреть, что там за «Верю».

Л: «Воцерковленный» – та же жуть, что и «истинно». Вот мы «воцерковленные» после того, как сходили на «верю», или нет?

П: Надо посмотреть историю этого слова, когда оно появилось, что оно значило сначала. Если сейчас оно звучит неуютно, надо разобраться, когда оно стало так звучать. Может быть, окажется, что это глюк. Вроде бы воцерковленный это значит живущий церковной жизнью.

Л: А это что значит?

П: Скорее всего, это значит признающий мистерию церкви и участвующий в ней совместно с другими членами этой церкви.

Л: А еще оно значит, что все остальные мистерии – говно на палке.

П: В таком же смысле можно сказать, что если я кого-нибудь люблю, то это значит, что все остальные люди, кроме моего любимого – всего лишь говно. Но мы же этого не имеем в виду.

Л: Но ведь одно дело, когда ты, Паша, любишь, а другое дело…

П: «Дух дышит где хочет». На месте тех верующих я бы поверил, что это выставка «Верю» – хорошее, богоугодное место.

Л: А они не верят…

П: Я чувствую какую-то опустошенность. Как будто бы событие уже произошло, какой-то катарсис уже был, сейчас идет отходняк. Я чувствую, что мне трудно описывать вещи, которые там находятся. Не хватает слов, чтобы назвать их. Все время хочется сказать: ну, эта штука, и эта штука… и так далее.

Л: Как раз назвать-то их можно. Я их все помню. Ну пускай штука. Эта капля над водой. Или эти ноги на стене огромные. Или могила… Вот кстати могила. Вот мне больше всего понравилась могила. Только я сначала не заметил, что там какой-то турник рядом. Я смотрел просто в эту яму и что-то такое вспоминал.

П: Дольмены, небось, вспоминал? А я вот Мамаев курган вспоминал. (Плачет и смеется).

Л: Правда, похоже.

П: Могила – это то, про что Гройс писал: «бессмертные тела». Они обретают бессмертие в могиле. Но на самом деле эта выставка против радикального атеизма современного искусства. Это прыжок из могилы, прыжок в небеса. Ура! Верю!

Л: А мне кажется, это глупость – этот пафос с прыжком в небеса. Нет никакого прыжка в небеса. Есть могила

П: Так тоже можно. Но для меня в этой выставке есть что-то такое фёдоровское, чекрыгинское. Собор воскрешающего музея, попытка через мистику вещей, объектов, совершить победу над смертью.

Л: Ключевое слово здесь – над смертью. Для меня могила это смерть, которую надо побеждать. «Верю» бы не было без могилы. От могилы все отталкивается – все это верю. Мы же ее хотим победить. Правильно! Но то, что мы уже прыгнули – раз и всё, это всё туфта.

П: Тебе бы всё туфту… (Гогочет). Ты подожди с туфтой, не гони волну. Есть веры, по которым мы уже «прыгнули» - например, Христос Воскрес. Или если брать реальный опыт человека – это очень полезно поверить, что событие «уже произошло». Тогда исчезает синдром ожидания, тревога защиты. Человек боится все время, боится что-то нарушить, боится, что будет война. А надо понять, что войны не будет, потому что она уже была. Как у Верещагина.

Л: А как у Верещагина?

П: Ну, черепа.

И: Куча черепов.

Л: Как же не будет? Я не понимаю, что ее не будет.

П: А ты поверь. Вот так: «верю», «верю»… И поверишь.

Л: Я так не могу.

П: Значит, ты не веришь.

(Все смеются).

П: Помнишь, там был хороший сюжет про огромный экскаватор? Снаружи ковш и какие-то колеса, сверху наброшен черный покров, а входишь внутрь… Ты входил же внутрь, да? Помнишь?

Л: Я помню. Но это было как бы нельзя.

П: А мне кажется, что это самая клевая фишка – попасть внутрь вещи. Там внутри были какие-то леса деревянные, вроде тех которые внутри Родины-Матери. Внутрь ее тоже нельзя, а некоторые пробирались. Это как увидеть кантовскую вещь в себе или делёзовское тело без органов.

Л: Ну, хорошее место.

П: Вообще, лейтмотив выставки – это локусы, места, зовущие войти в себя, играющие «на доверии». Тьма – зажегся свет, ты рванулся идешь навстречу свету, а там зажигается тьма, и ты должен дальше идти во тьме, чтобы понять Истину. Или келья Перельмана, или кирилловское место с компьютером «Open Yourself», или «Сядьте сюда», где потом ничего не видно, или речка с мостиком, или «Supremus» – все это зовущие вещи или места, которые нас приманивают конфетами, вином, игрушечностью какой-то, или своей огромной величиной наоборот, как лабиринт.

Л: А меня могила приманивает. Туда-то как раз и хочется войти, посмотреть, что же там. Так один дядька туда свалился.

П: А кстати, как ты вообще относишься к смерти? Что ты чувствуешь, когда думаешь о ней? С чем это у тебя ассоциируется?

Л: Сейчас уже с проектом «Верю», раз там такая могила.

П: Вот ты не хочешь говорить о смерти, всё на могилу киваешь. А ведь она артефакт. (Смеется).

Л: Какой же она артефакт? Смерть-то никак не увидеть, а могила о ней говорит. Смерть можно увидеть только через проявления ее – могила, труп. Но могила круче, чем труп. Могила – это образ, а труп – это реальность. Когда на могилу смотришь – тело никак не реагирует, реагирует интуиция, не знаю, голова, что-то образное, не телесное. И вот хорошо как раз что не было там никаких трупов на выставке. Могила была, а трупов-то и не было. И вот это как раз про «Верю». Это они молодцы, это они наступили, получается себе на горло, художники-то все. Не стали туда трупов никаких совать.

И: Это что, про Савадова? Он делал раньше с трупами большие фотографии…

Л: А сейчас чего-то непонятное нарисовал и на стену повесил. Это похоже на Виноградова и Дубоссарского. Мы сначала так и думали.

П: А еще какие работы вам «показались»?

И: Мне запомнился лабиринт, который был такой узкий, что можно было представить себя крысой в норе. И в какой-то момент казалось, что ты там сейчас застрянешь и не найдешь выход. Это производило впечатление. Потому что ощущение было – физиологическое. Тут, наверное, вера была в том, что ты все-таки в конце концов выйдешь оттуда – и ты выходил оттуда. И ощущал себя живым. А еще мне понравились толпы людей на открытии и дымящиеся котлы с глинтвейном. В полумраке и в холоде все это напоминало чистилище или ад – именно в этих стенах. Для меня это было может быть главным экспонатом. Людей ведь можно называть экспонатом? (Постепенно засыпает).

П: Разумеется. Речь ведь идет о выставке, которая «про другого» и «про другое». Только в другого и в другое можно верить. Все остальное и так удостоверено, в это и верить не надо. Войти в вещь и увидеть там внутри пустоту или что-то несвойственное внутренности этой вещи как мы ее себе представляли. Пригов как раз очень любит анекдот про рояль: «Хочется на рояле поигирать. – Да вот рояль, иди играй. – Да? А я его себе как-то по другому представлял…» (Торжествующе хохочет). Таков и его экскаватор внутри, как этот рояль. У Блока есть навязчивый образ в ранних стихах о Прекрасной Даме. Это как заходишь в церковь, смотришь на икону, а она как-то странно себя ведет. Или человек какой-то к которому мы привыкли, чего-то глючит. А Блок: «Какому хочешь чародею отдай разбойную красу». «Верю» – это всегда «несмотря на», и даже часто это «несмотря на очевидную» антирелигиозность и антиклерикальность современных художников. Каждый раз когда мы сталкиваемся с чем-то, отличным или отчуждаемым от нас, встает вопрос: «верю – не верю», «обманет – не обманет», и так далее. Для «верю» нет никаких оснований, оно само в себе, это чистый акт воли. Выставка дает возможность художникам сказать про свою веру нелицемерно.

Л: Так ведь любая выставка дает художникам эту возможность!

П: Да, любая (клюет носом).

Л: В чем же особенность «Верю»? Может только в том, что она так называется? (клонится ко сну)

П: «Верю» отличается от других проектов. Оно не только дает художнику возможность сказать о своей вере, но также отличается своего рода «канонизаторским» пафосом. (Засыпает).

Л: Вот я и говорю – пафосом. (Радостно смеется и засыпает)

И (сквозь сон): лошадь кверх ногами я ее для себя назвала верю в «феллини». у него в фильме «Джульетта и духи «есть похожие лошади

(Все спят).