наши публикации

полемика

проза

Владимир Гузман. Психопатология творчества

Введение в дискурс

В некотором смысле можно сказать, что основное общественное противоречие современной эпохи состоит в конфликте между модернистским образом мышления и постмодернистским способом производства. Иными словами, ментальность человека, воспитанного в рамках сопровождающей становление индустриального общества модернистской культуры, вплоть до ее финальной постмодернистской стадии, перестает отвечать интеллектуальным вызовам новой информационной эпохи, соответствующей постиндустриальному периоду в общественном производстве.

О том, что на смену постмодернизму идет некий, условно говоря, пост-постмодернизм, говорится уже давно, с самых разных трибун. Характерно, что сам термин "пост-постмодернизм" все воспринимают как чисто техническое обозначение следующей за постмодернизмом стадии развития художественной эстетики и уповают на скорейшее появление более адекватного термина. Пока же кураторы и аналитики пытаются вычленить главные признаки нового пост-пост-стиля, осмыслить его идейные и эстетические параметры в контексте фундаментальных структурных сдвигов в системе глобальной культуртрегерской индустрии. Общим местом стало воспринимать гипотетический пост-постмодернизм как некий ренессанс классической эстетики, отмененной законами критического дискурса модернизма. Пост-постмодернизм должен явиться как бы диалектическим отрицанием постмодернизма, его эстетическим антиподом. Неоклассика, новая серьезность, неоакадемизм, возвращение любви к прекрасному как упорядоченному, иерархизированному — в этом ли код новой культурной эпохи?

Следуя закону циклических колебаний инь-ян, в человеческой истории периоды рационализма сменяются фазами иррационализма, прагматизм уступает место интуитивизму, после чего маятник качается в другую сторону, и так — до бесконечности: логичность романского стиля сменяет сюрреальная готика, ей еа смену приходит рационалистический ренессанс, за которым вновь следует иррационально-чувственное барокко, потом — вновь структурная строгость ампира и последующая галлюциногенная эклектика с арт-нуво, затем — конструктивизм модерна и псевдоэклектика постмодернизма, на смену которым идет холодная расчетливость хайтека. То есть мы видим, как рациональные фазы в человеческой истории сменяются иррациональными: античное здравомыслие превращается в средневековое мракобесие, затем снова возрождается гуманистическая просвещенность, а ей на смену уже спешит новый трансцентентальный обскурантизм. Иррациональный постмодернизм пришел на смену рациональному хай-теку функционализма, и вот теперь должен уступить место, согласно законам жанра, опять чему-то рационалистическому.

Вместе с тем, пост-постмодернистское обращение к новой рациональности нельзя понимать как простое возвращение в рационализм классического модерна, так же как преодоление постмодернизма не следует видеть в консервативной реставрации отношений домодерна. Новая, пост-постмодернистская эстетика, будучи по определению рациональной, лишь в том случае не является домодернистским ретроградством, если сохраняет в себе иррациональный опыт постмодернизма как одну из своих существенных характеристик.

Загадка трансцендентного

Нет ничего банальнее и одновременно загадочнее, чем вера. Принято считать, что проявления веры можно видеть как в граничащем с невменяемостью имбицила поведении самого примитивного дикаря, так и в трансцендентальных прозрениях философа с мировым именем. "Верую, ибо нелепо!" — этот символ веры великого Тертуллиана преодолевает разделенность богословских концепций, выступая в качестве последнего аргумента в любом теологическом диспуте. Стало быть, спорить можно о чем угодно, но не о таинстве самой веры, которое пакуется в черный ящик ее величества мистерии. Но человек не был бы человеком, если бы не стремился к преодолению собственных границ, в том числе и тех, о принципиальной непреодолимости которых ему вещают теологи-мистагоги.

Проблема веры как автосуггестивного акта непосредственно завязана на проблему человеческой разумности в целом, а если говорить современным языком — на проблему второй сигнальной системы как фундаментальной отличительной характеристики гомо сапиенса.

Открытая И. Павловым вторая сигнальная система (ВСС) тесно связана с механизмами первосигнальных реакций. Природное предназначение ВСС состоит в стимулировании таких действий индивида, которые не диктуются его собственной сенсорной сферой. Ее задача — торможение непосредственных первосигнальных побуждений и поступков в целях замены их действиями, не требуемых прямыми потребностями индивидуального организма. Т. е. здесь, фактически, речь идет о феномене суггестии — управлением чужим поведением на расстоянии.

"Незачем внушать человеку то действие или представление, которое порождают его собственные ощущения и импульсы, но, мало того, чтобы временно парализовать последние, внушающий фактор должен лежать вне норм и механизмов первой сигнальной системы. Этот фактор в лице дипластии биологически "бессмыслен", "невозможен" и вызывает реакцию на таком же самом уровне - как бы невротическом, но не мимолетном, а постоянном для сферы общения. То, что у животных - катастрофа, здесь, в антропогенезе, используется как фундамент новой системы. Следовательно, то, что у животных физиологи традиционно, хотя и навряд ли верно, рассматривают как патологию высшей нервной деятельности, в генезисе второй сигнальной системы преобразуется в устойчивую норму. "
(Б. Ф. Поршнев. О начале человеческой истории)

Переход от первосигнальности к второсигнальности маркирует собой истинное время появления гомо сапиенса как вида. При этом следует иметь в виду, что вторая сигнальная система как таковая не сводима, как это часто думают, исключительно к речи, языку, тем более — предметному мышлению. Последнее, как разновидность второсигнальной рефлексии, сформировалось лишь на заре материальной цивилизации — около 35-40 тысяч лет назад, в период появления первых наскальных рисунков,.— по мере развития новых, более специализированных форм торможения в аппарате высшей нервной деятельности.

"У человека работу центральной нервной системы можно разделить на три блока: 1) сенсорно-афферентный, т.е. осуществляющий прием, анализирование, ассоциирование разнообразнейших раздражений; 2) эффекторный, т.е. осуществляющий двигательные и вегетативные реакции, в том числе большие системы действий с их поэтапной корректировкой; 3) суггестивный, т.е. осуществляющий замену указаний, поступающих с первого блока, или ответов, свойственных второму блоку, другими, вызываемыми по второй сигнальной системе. Функцию этого третьего блока называют также "регулирующей" как восприятие, так и поведение, но надо помнить, что тут речь идет о регулировании по происхождению своему межиндивидуальном – исходящем от другого индивида или других индивидов; лишь в своем развитии впоследствии (по Выготскому – Лурия) функция, которая была раньше разделена между двумя людьми, становится способом самоорганизации деятельности одного индивида, интерпсихическое действие превращается в интрапсихическую саморегулирующуюся систему ; это связано с преобразованием суггестии в контрсуггестию.

Образование третьего блока имеет свою эволюционную базу в высшей нервной деятельности у животных и подходит к своему непосредственному кануну у палеоантропов (троглодитов). Но у неоантропов происходит преобразование кардинальной важности – переход интердикции в суггестию. В морфологии головного мозга этому соответствует появление у Homo sapiens весьма развитого префронтального отдела лобной доли коры, в особенности верхней его части, за счет крутого уменьшения объема затылочной доли, которая в филогении троглодитид неуклонно и интенсивно разрасталась. Только на этом филогенетическом рубеже на смену относительно низкому черепному своду появляется наш высоко поднятый. Он и свидетельствует о появлении слова как фактора управления повелением.

Именно тут, в префронтальном отделе, осуществляется подчинение действий человека словесной задаче (идущей от другого или от самого себя) – оттормаживание остальных реакций и избирательная активизация нужных нейрофизиологических систем. Соответственно мы и должны считать, что из всех зон коры головного мозга человека, причастных к речевой функции, т.е. ко второй сигнальной системе, эволюционно древнее прочих, первичнее прочих -лобная доля, в частности префронтальный отдел. Этот вывод будет отвечать тезису, что у истоков второй сигнальной системы лежит не обмен информацией, т.е. не сообщение чего-либо от одного к другому, а особый род влияния одного индивида на действия другого – особое общение еще до прибавки к нему функции сообщения."
(Б. Ф. Поршнев. О начале человеческой истории)

Вместе с предметным мышлением к человеку приходит тревожная догадка о трансцендентном как источнике всех вещей — своеобразном черном ящике антипредметности, антиматериальности, хранящем все секреты парадоксального мироздания. Ибо на том полюсе абсурда и дезабсурдизации, где царит оперирование неотличимыми и неотчленимыми друг от друга элементами, неотчленимость осмысливается и интерпретируется интеллектом как категория целого.

Вера в трансцендентное, "бога" или "высший смысл", коренится в функционально присущем второй сигнальной системе истериозисе как своеобразном "внутреннем безумии" человека разумного, парадоксальным образом запускающем процессы интеллектуального осмысления и предметного постижения реальности. Этот традиционно мистифицируемый момент в действительности опирается на механизм рефлекторного антагонизма возбуждения-торможения нейрофизиологических импульсов первосигнального порядка, и только форс-мажорный слом этого механизма, подобный внесистемной биологической катастрофе, позволил перевести первосигнальные кодировки в виртуально-компенсаторный, знаковый (речевой) второсигнальный формат.

Переживание абсурда, с точки зрения психофизиологии нервных рефлексов, восходит к ультрапарадоксальному состоянию дипластии как особой формы гипноидного транса, достигаемого за счет срыва нормального процесса возбуждения-торможения.

"Ультрапарадоксальное состояние в высшей нервной деятельности животных порождается столкновением, т.е. одновременным наличием двух раздражений, противоположных друг другу по своему знаку, - возбуждающего какую-то деятельность и тормозящего ее, следовательно, дифференцируемых. В этом "трудном состоянии" нервная система животного дает неадекватную или "срывную" реакцию, а именно реагирует не данной деятельностью, а той, которая являлась ее скрытой тормозной доминантой - ее подавленной "антидеятельностью". У животных это растормаживание последней ("неадекватный", "смещенный" рефлекс) не может стать стабильным, у человека оно фиксируется благодаря имитатогенности выражения эмоций в мимике и жесте (эхопраксия) и особенно благодаря имитатогенности речи (явная или скрытая эхолалия). Тем самым происходит инверсия: у человека тормозная доминанта не находится, как правило, в подавленном состоянии, а общением людей вызывается наружу, т.е. удерживается в мире действий. Следовательно, адекватные первосигнальные рефлексы подавляются. Последние лишь в ходе всей человеческой истории - посредством трансформации общения (преодоление суггестии контрсуггестией) и тем самым деятельности - пробиваются в известной мере к примирению со второй сигнальной системой. Но в глубине истории царит операция образования дипластий, фундаментально несовместимая с нейрофизиологическими операциями в рамках первой сигнальной системы. Дипластия воспроизводит как раз то одновременное наличие двух противоположных друг другу раздражений, которое "срывает" нормальную высшую нервную деятельность у животных.

Собственно, к физиологическому антагонизму возбуждения и торможения восходит всякое явление функциональной оппозиции в человеческой психике, включая речь (фонологическая и синтаксическая оппозиция). Но это не значит, как уже говорилось, что человек в дипластии может сливать возбуждение и торможение, - он может сливать в дипластии два раздражителя противоположного знака. Эта спайка - явление особого рода: в глубоком прошлом бессмыслица внушала священный трепет или экстаз, с развитием же самой речи, как и мышления, бессмысленное провоцирует усилия осмысления. По афоризму Н. И. Жинкина, "речь есть не что иное, как осмысление бессмысленного". Дипластия под углом зрения физиологических процессов - это эмоция, под углом зрения логики - это абсурд.

Несовместимость, абсурдность "неотчленимых членов", "неэлементарных элементов" дает генезис понятиям целое и части. Они сочетаются рационально и продуктивно. Отсюда ведут свое начало идеи конструкции, композиции, структуры. Отсюда же идея дроби. Археологически можно усмотреть свидетельства завязи такого рода умственных операций в мезолитических составных орудиях, конструктивно объединяющих и костяную основу, и множество весьма подобных друг другу по геометрической форме маленьких кремневых вкладышей - микролитов.

Таковы контуры генетической логики. Как мы видели, это был переход к логике, понятиям, счету, категориям от сублогики дипластий, а вместе с тем от чисто суггестивной функции, которую вторая сигнальная система играла в начале человеческой истории, к функции отражения предметной среды. Пружиной было развитие контрсуггестии в ходе истории, что выражало становление новых отношений между людьми".
(Б. Ф. Поршнев. О начале человеческой истории)

Таким образом, трансцендентное и его эпитеты представляются своеобразными указателями в мире словесных символов на дословесную дипластию как источник суггестивного шока, запускающего второсигнальные процессы интеллектуального осмысления и концепирования. Молитвы до беспамятства являются показательным традиционным средством вызова состояния священной дипластии в религиозных целях. В архаичных обществах практика коллективной дипластии как особой психогигиены составляет основу религиозного культа, выделяющего индивидов, не способных к социальной гипнотизации и представляющих, таким образом, потенциальную угрозу общественному устройству. По мере развития второсигнальных рефлексий и контрсуггестий, в соответствии с усложнением культуры речи и мышления, изменились способы достижения дипластии, но психофизиологический характер последней остается неизменным.

Отсюда, можно сказать, что истинной задачей всякого художника является фабрикация дипластий, точнее - генерируемых из этих дипластий неврозов, некоторым из которых (если тормозная доминанта не подведет) суждено стать нормой.

"...Сейчас это воспринимается как начало целой линии в русском искусстве, а тогда это случилось как припадок или нервный срыв. "
(Олег Кулик. Скотомизация)

В этой фразе непроизвольно сформулирован, если можно так выразиться, основной закон психопатологии творчества — когда всякая культура есть форма институционализированного невроза.

С точки зрения сугубо биологической целесообразности, так называемые "сознательные" действия человека — т. е. диктуемые второсигнальными мотивациями — являются бесполезными и даже контр-продуктивными, поскольку чисто физиологически функция ВСС состоит как раз в том, чтобы блокировать, тормозить действие первой сигнальной системы как ключевого инструмента оперативной навигации особи в окружающей среде. В своем генезисе вторая сигнальная система, как уже говорилось, является основанной на антибиологическом гипнозе патологией, превратившейся в пожизненную норму как совершенно новую, в эволюционном контексте, экзистенциальную стратегию.

"Вторая сигнальная система — это стимулирование таких действий индивида, которые не диктуются его собственной сенсорной сферой — кинестетическим, слуховым, зрительным анализаторами его головного мозга. Потому вторая сигнальная система и берет свой исток в двигательной сфере (соответственно в лобных долях), что она прежде всего должна осуществить торможение этих прямых побуждений и поступков, чтобы возможно было заменять их поступками, которых не требовала чувствительная сфера индивидуального организма." (Б.Ф.Поршнев. Начала палеопсихологии)

"Патологичное как нормативное" - это и крайняя догадка Дерриды о выходе из метафизического тупика постструктуралистской мысли за пределы второсигнальной проблематики в принципе:

"Все эти нарушения структурности и системности [...] наводят на мысль, что структура либо не существует вовсе, либо она существует, но не действует, либо, наконец, действует, но в столь измененном виде, что именно «поломка», а не «правильное» ее функционирование становится «нормой»".

В общем, здесь без собаки Павлова не обойтись. Как только люди поймут, что мыслительный процесс является всего лишь невротическим галлюцинозом, не имеющим ничего общего с реальными (первосигнальными) задачами организма, серьезность всех авторитарных догм будет абсолютно вывернута наизнанку и представлена как частная форма общей патологии второсигнальной рефлексии.

Начала русского хай-хьюма

Одним из глобальных вызовов новой эпохи, значение которого растет, является инструментальное приближение человека к программным шифрам второй сигнальной системы, а значит — к началам оперативного программирования психики. По-другому это называют "развитием технологий воспроизводства общественного сознания", или просто "хай-хьюмом" (high-hume). В чисто техническом смысле "хай-хьюм" — это корпус новых технологий опережающего воздействия на рынок, адекватных реалиям развивающегося информационного общества. Другое название хай-хьюма — "гуманитарные технологии", целью которых является повышение скорости прогресса на единицу вложенного ресурса. Здесь главное — не теория, а результат. Не идея, а вещь. Этим хай-хьюм, как способ гуманитарного производства в эпоху социального постмодерна, отличается от постмодернизма как культурогенной практики периода позднего модерна. В этом смысле, будущее искусства как формы общественной деятельности будет зависеть от того, насколько успешно оно сможет овладеть хай-хьюмовским инструментарием, в том числе — чтобы критически противостоять антигуманным вызовам новых технологий.

Современные гуманитарные технологии вплотную приблизились к овладению тайнами суггестии как средства управления мотивациями и смыслообразованием в чужом мозгу. При этом, составляющей частью общего генезиса второй сигнальной системы является выработка в недрах последней защитного "вируса" контр-суггестии. Развитие человеческой речи как способности к высокоточному дифференцированию смыслов связано, на уровне физиологии мозга, с развитием высших форм нервного торможения как контр-суггестивной реакции на суггестивные раздражители среды. Вместе с тем, не следует себе представлять, что окончательной целью ВСС является достижение человеком некоего состояния абсолютной несуггестируемости. Как раз наоборот, способность поддаваться суггестии является основой всякой социальной практики, и каждое общество имеет свои инструменты выбраковывания "неподдающихся", основной контингент которых составляют тяжелые невротики-асоциалы и патологические маньяки. "Норма" социальной адекватности исторически меняется, по мере изменений в социуме и человеке. То, что сейчас считается патологией, некогда было нормой, и наоборот.

"Любая социальная установка (положительная или отрицательная) по существу — психопатологический комплекс (синдром), обладающий характерной доминантой. Таким образом, любая форма социально-адекватного поведения принимает один определенный психопатологический комплекс (совокупность навязчивых идей) в качестве нормы, и рассматривает все другие возможные комплексы как ненормальные. Острота регламентации данной нормы также определяется тем же психопатологическим комплексом. Не вызывает сомнения, что подобное увлечение однобокой убежденностью или сознательностью приводит к крайнему увеличению степени мысленной сконцентрированности и вообще не оставляет места для нейтрализации психических напряжений. Не имея правильного представления о структуре психики, современная психиатрия пользуется мнимыми методами лечения,которые, в конечном итоге, сводятся к замене одних болезненных состояний другими, а отнюдь не к снятию крайних установок на фоне пустого (0) импульса-излучения.

Комплексы могут превращаться в психозы с различной внутренней структурой, ложная интерпретация и лечение которых не ставит своей целью оздоровление, а скорее служит орудием оправдания и усугубления социально требуемой зависимости "магического рабства". Поэтому для адекватной интерпретации определенного психоза и восстановления уравновешенного мышления необходима теоретическая модель, которая в достаточной мере обобщит представления о функциях психики. Однако, любая модель имеет значение лишь в пределах дискурсивного мышления. Догматическое же абсолютизирование теоретической модели служит препятствием для проникновения в более глубокие ярусы сознания (подсознание, недосознание) и в прослеживании их проявлений на уровне бодрствующего ума. Описание этих уровней сознания предполагает применение по-иному структурированных моделей (созерцательных, символических моделей). Напоминаем, что все религиозно-мистические символы (в частности мандалы) можно трактовать как определенные психо-лечебные приемы.

Терминологическая неразбериха в современной науке затрудняет правильное толкование данного опыта. Изложение любой терминологической системы, по существу, является трансформацией мысленной энергии (внушением). Теория не только объясняет, но и внушает в мере гипнотических способностей своего автора и психологической настроенности адептов. Доказательство теории является не столько логическим процессом (любое суждение заключает в себе интуитивный скачок), сколько гипнотическим слиянием мысленного внушения говорящего и аудитории. Вследствие этого можно использовать доказательство и интерпретацию: в качестве процессов внушения на фоне болезненных (психо-социальных) синдромов (примером этого может служить учитывание настроенности большинства аудитории для проведения недоказанных или же тенденциозных постулатов для построения определенной теории). В психо-социальном комплексе (совокупности навязчивых идей) может преобладать догматическая (+ + конструктивистская), антидогматическая (- + операционалистская) или отрицательная установка. Однако, возможна также недогматическая установка, которая не является отрицательной, а исходит из нулевой установки (- 0 +)".
(Р. М. Тамм. Нуль-Гипотеза-Теория)

Разоблачение языка как порочного круга вербальной суггестии, совершенное постструктуралистами, фактически вбило последний гвоздь в крышку гроба не только модернизма, но и постмодернизма как художественного метода эпохи позднего модерна. Борьба модернистов с метафизикой в языке за чистоту смысла обернулась постмодернистским демонтажем метафизики самого языка как системы знаковых условностей. Это, в свою очередь, денонсировало фундаментальную парадигму модерна, сформулированную Хайдеггером в тезисе о языке как доме бытия, одновременно подрезав экзистенциальные корни логоцентричному академизму в целом.

В последние годы наметился фундаментальный сдвиг общей парадигмы научного мышления, мутирующей от классической, через неклассическую, к постнеклассической, — что предполагает, в свою очередь, повоторот от академической однозначности к междисциплинарной поливариантности. В целом, эта тема достаточно отрефлексирована в культурологическом дискурсе перехода от коллективистских паттернов модернизма к индивидуалистическим приоритетам постмодерна, ориентирующихся не столько на якобы общепризнанную научную истину, сколько на персоналистический инсайт. Такое положение вещей наглядно характеризует ситуация на бирже, где, при всей исключительной математичности выдаваемых на дисплеях данных об индексах торгуемых продуктов, невозможно заранее просчитать на базе только этой, сугубо технической информации оптимальную схему успешной рыночной стратегии. Почему? Потому что за кадром системы остается по сути внесистемная мотивация участников игры.

Вопрос мотивации — это ахиллесова пята всякой смыслообразующей конструкции как манипуляции инфобитами. Вторая сигнальная система, в своем "полном объеме", выходит за рамки феномена речи как таковой. Как показывают открытия русской физиологической школы Бехтерева-Павлова, речевое общение (т. е. воспроизводство общественного сознания) — это не только кодирование и декодирование конкретной информации. К механизмам этого общения также относятся и те психофизиологические структуры, которые, преобразуя речь, превращют ее в задачи и дирижируют всем поведением, в том числе — и прежде всего — оттормаживая все не отвечающие задаче импульсы и мотивы.

Русская физиологическая школа закладывает концептуальный фундамент гуманитарных технологий совершенно нового порядка, — подобно тому, как некогда русский авангард стал эстетической основой современного западного искусства, преодолевающего системную иллюстративность "внесистемной" (с точки зрения академического искусствоведения) беспредметностью. Не случайно постмодернистский "четвертый фактор" производства отождесталяется некоторыми исследователями с "предпринимательской способностью" как разновидностью "внесистемной" игровой интуиции. При этом не снимается задача овладения специализированными, высокотехнологичными знаниями, без которых голая интуиция (параноидальный невроз) тоже ничего не даст.

Новые гуманитарные технологии подходят к человеческому материалу жестко и прагматично, главное — чтобы работало. В этом контексте тема "идеальной нормы" сама по себе снимается, вместе с проблемой "универсального гуманизма" эпохи модерна. Опасность хай-хьюмовских технологий состоит в том, что они способны "обесчеловечить" человека, превратить его в зомби — запрограммированного потребителя условных ценностей. С другой стороны, естественно ожидать обратной, контр-суггестивной реакции общества в защиту естественного человека. Этот экзистенциальный конфликт высокотехнологичного человека и варвара обретает в последние годы все более зримое выражение. Если варваров не удалось перевоспитать с помощью гуманизма, возможно, их удастся переделать с помощью гуманитарных технологий?