наши публикации

полемика

проза

Псой Короленко.
Вера Павлова – ответ на «Дипластию ангажированных суггестий»

Вот тут всё больше про собаку Павлова, а между тем – Олег Кулик тут не даст соврать – человек ведь не только собака. Человек - это еще и Кошка, которая гуляет сама в себе. А вера – это не только психоз. Вера – это, говоря формально-логически, разновидность воли, это воля, направленная на то, чтобы считать некоторое высказывание, или картину – истинной. «Верю (в это)» = «считаю (это) истинным + хочу и дальше признавать (это) истинным». Вот что такое вера. Можно сказать, что любая интеллектуальная и социальная деятельность, в том числе речевая деятельность – суть не что иное, как функциональные расстройства животных. «Человек» - это такое «неправильное» животное, которое болеет и поэтому все время что-то делает и все время нервничает, то есть, как это принято называть по-научному, занимается «высшей нервной деятельностью». Можно сказать, что эти навязчивые, автоматические действия наделены в так называемой «нашей культуре» сверхценностью, а на самом деле – мы просто собаки Павлова, получившие какую-то травму, или даже инфекцию, которая заставляет нас быть такими «сложными». Но зачем так говорить, если это все равно будет очередной интеллектуальный кунштюк, очередная «стратегия дискурса», или, выражаясь другими словами, «дипластия ангажированных суггестий»? Я заранее признаю, что всё что я сейчас скажу, является речевой деятельностью, то есть продуктом невроза по определению, если я его правильно понял. Также я признаю, что пользуюсь сейчас мощной тоталитарной системой подавления сознания, а именно языком, и сам нахожусь под его воздействием. Прошу учитывать это при анализе моего доклада, темой которого является Вера Павлова.

Вера Павлова – это то, что мы, европейцы, обычно понимаем под словом «религия» (осторожно!!!). Само слово "религия" (осторожно!!!) буквально означает приблизительно «связь», «восстановление связи». Оно родилось в латинском языке, в европейской культуре, основные настройки которой дала та же Вера Павлова. Она интегрировала в себя гибкую система юридических, социальных и культовых практик, а также мифов и архетипов одного этноса, а также этику, мифологию и философию других этносов, эзотерические системы третьих, и стала фактическим синонимом того, что мы сейчас, как правило, называем «религией» (осторожно!!!) и «верой» в Трансцендентный Абсолют. Но если мы употребляем слово «Трансцендентный Абсолют», то надо дать ему определение, одинаково приемлемое для верующих разных конфессий, а также атеистов и агностиков. Одно из таких возможных определений – это «Тот, Кого нет и быть не может». Другое такое определение – это «Трансцендентный Абсолют», невозможное во мне, невозможное в мире. В философско-мистическом опыте Веры Павловой и других «религий» (осторожно!!!) существует так называемый «апофатический» образ Трансцендентного Абсолюта как Ничто. Во многих вероучениях есть первобытный хаос, примордиальная тьма и тому подобное.

Но дальше идет уровень срывания крыши, которое есть, пожалуй, только в Вере Павловой. Она предлагает «верить», что это «Ничто» является «другим» – человеком, который непосредственно взаимодействует с нами и вносит в мир новые реальные условия. Главное из этих условий – «восстановление», «воскресение» – проект, волновавший многих художников эпохи модернизма: Чакрыгина, Кандинского, Малевича, Бакста, Шагала, Платонова, Николая Фёдорова. Причем наиболее отчаянные из них проговаривались о том, что речь идет не только о воскресении мёртвых, составляющем смысл Веры Павловой, но и о восстановлении вещей, «всех и вся» посредством сложных синкретических практик, находящихся на грани культа и искусства. Здесь соединяется «сакральное» искусства и «сакральное» Веры Павловой. Эти новые условия игры невозможно охватить никаким разумом и логикой, но Вера Павлова заключается в том, что Человек, которому невозможно верить – это и есть Разум и Слово, и Сам Трансцедентный Абсолют, именем которого проповедовали другие, а мы – его образ и подобие, что еще как-то можно осмыслить, а также его Тело, что уже совсем нелогично звучит. Именно идея тотального восстановления и есть тот элемент «возможного невозможного», который придает Вере Павловой измерение пресловутого «скандала» и «безумия».

Попробуем разобраться, что же это такое c точки зрения современного художника, то есть не с «религиозных» (осторожно!!!), а с бессознательно-атеистических позиций, поскольку никаких других у нас быть не может, в силу нашего воспитания. Мы живем уже в четвертом-пятом поколении в секуляризованной, атеистической Европе. Причем вдобавок автор этого текста живет еще и в России, где в течение жизни трех поколений атеизм был государственной «религией» (осторожно!!!). Еще одна причина рассуждать с атеистических позиций - апофатическая: взгляд на Трансцендентный Абсолют из той точки нашего сознания, в которой его "нет", помогает нам увидеть его "снаружи", то есть как бы более "объективно".

Итак, что такое Трансцендентный Абсолют для Современного Художника на уровне первичных ассоциаций? Правильно. Миф. Но какой именно миф? «Добрый дядя на небе», не правда ли? Ведь все разговоры о "Божественном произволе", о "Боге, который стоит над добром и злом», о "первопричине" – это все уже, так сказать, «от ума». Детское же сознание верит в «доброго дядю на небе». Это может быть Дед Мороз, Олимпийский Мишка, который возносится ввысь, но скоро вернется, или Карлсон, который живет на крыше и «в мире сказок», где «тоже любят булочки». А взрослое сознание подсказывает Современному Художнику, что этот «добрый дядя» - это миф, «всего только» миф. Тогда Современный Художник продолжает бессознательно «немножко верить» в миф, даже если при этом искренне ненавидит «попов», «религию» (осторожно!!!), изучает «антропологию», «психоанализ», «нейрофизиологию» и «диспластические поршневые рамы». Просто at this point «добрый дядя» тривиально спускается с небес на землю и приобретает какие-то другие черты. Какие? Давайте дадим волю воображению.

Ну, прежде всего он перестает быть конкретным существом, и постепенно утрачивает всякую антропоморфность и «персональность». Вместо мифологического «доброго дяди» речь начинает идти о «хороших людях», о «настоящих друзьях», о «родных по духу существах», о «единственной и любимой женщине», о «семье и доме», о «любимых животных, которые как люди», о «памяти павших», о «любимых памятных вещах", о «каких-то идеалах», о «содержании вещей в порядке» или, в зависимости от темперамента, о «свободе», «красоте», «едином потоке жизни», или о «здоровом начале», или о «священном безумии», или о «чем-то святом», которое «должно же быть, в конце концов» – всё это опять же в зависимости от темперамента. Все это сводится к традиционному Символу Веры Агностика: "Бога нет, но ЧТО-ТО ЕСТЬ". Что же это за «что-то» такое? Как же оно называется-то? Это же должно быть по-любому что-то самое дорогое, самое любимое. А что для нас самое дорогое и любимое? Как оно правильно называется? Правильно. Жизнь.

Конечно, жизнь нам не только «дорога», но и просто мы цепляемся на нее на уровне инстинктов. Однако всё-таки мы же болеем этой «высшей нервной деятельностью», значит у нас этот инстинкт жизни обязательно оформляется в какую-то ценностную рамку. Жизнь – это то, что мне дороже всего, потому что это условие существования меня как «меня». Я есть, поскольку я живой. Жизнь – это ультимативный образ «добра», «самого хорошего», принятый в культуре и искусстве. Смерть – это то, что максимально несовместимо со мной. Потому что если я умер, то где же я? Смерть – ультимативный образ «зла», «самого плохого». Потому что «меня тогда не будет». А что меня не будет, как ни крути, этого «и представить себе невозможно». C другой стороны, реальный современный художник, Лёша Аксенов, возразил мне на это. Он сказал: «Смерть – это скорее тот самый Трансцендентный Абсолют, раз его представить-то невозможно. А зло должно быть материально. Зло – оно очень близкое. Ультимативный образ зла – это скорее боль, а не смерть». И тут я вспомнил, что как раз говорил с одним человеком незадолго до того, как узнал про проект «Верю». И этот человек меня спросил, не боюсь ли я смерти. Я сказал, что это смотря что мы понимаем как смерть. Умираем мы каждую минуту… А если речь идет о прекращении жизни, то я его не боюсь, потому что не верю, что «совсем умру». А если я чего-то на самом деле и боюсь, то это не смерти, а боли, физической боли. И смерти только постольку, поскольку она архетипически ожидается как «боль». Если бы не этот компонент «боли», то мы понимали бы смерть как «изменение», «расставание», или как «переезд», и могли бы даже радоваться смерти.

«Восстановление жизни после смерти» – «воскрешение» людей, животных, или вещей – это тогда обобщенный образ «невозможного». Мы даже самой смерти, строго говоря, не можем себе представить. И «не верим» в нее, в глубине души. Мы верим только в жизнь. Что уж тогда говорить о «воскрешении». Это «невозможное в квадрате». Но согласно Вере Павловой, мы можем увидеть Трансцендентный Абсолют только там, где присутствует «невозможное». Но ведь любое невозможное – это то, что как-то нарушает границы возможного для меня, нарушает мою субъективную целостность. В экзистенциальной философии это хорошо проработано с помощью концепта «Другого». Где появляется Другой, там угроза для меня. «Возможность Другого» - это и есть невозможность меня. Другой – это «чужой», а кто такой «чужой» нам рассказал Ханс-Руди Гигер. Но магия «чужого» заключается в том, что нужно осознать «чужого» как часть себя. Вот что такое опыт трансценденции, «опыт невозможного». В русском языке он хорошо выражается словом «любовь» (от слова «любый» – «любой», любить любого, хорошего, плохого, своего, чужого, любить даже когда это невозможно) и словом «дружба» (от слова «другой» – «другой», но не чужой, если он друг»). «Любовь» и «дружба» так же (не)возможны, как Вера Павлова.

Это во-первых. А, во-вторых, Трансцендентный Абсолют тогда уже точно не «добрый дядя на небе». Он выше неба и выше «добра». Как писал какой-то церковник еще в средние века (Тертуллиан, что ли, а может быть и какой-то схоласт, не помню – сам читал уже в пересказе Кьеркегора, а то и Льва Шестова о Кьеркегоре), «не то Бог любит, что благо, а то благо, что любит Бог». Поэтому посюсторонняя, «слишком человеческая» этика, мораль, социальная практика, а также разум, логика, здравый смысл, воспитание и даже «религия» (осторожно!!!) – всё это должно быть, ну, не то чтобы «отвергнуто» во имя Невозможного, но скорее как бы «поставлено перед лицом Невозможного», должно быть «вручено Невозможному», «посвящено Невозможному», должно существовать «только в свете Невозможного», ну как-то так. Поэтому Вера Павлова, с самого начала ее существования, еще до Олега Мавроматти, была «скандальным (от греческого skandalos – «соблазн») перформансом» и «безумной экспозицией» – согласно определению, которое содержится в одном из ее самых первых documentов и manifestов.

Вера Павлова предлагает жить в непрерывном режиме преодоления – точнее, «непрерывной готовности, если надо, преодолеть» – все законы природы и социума, которые мы привыкли «выполнять», а также тривиально «нарушать», что не имеет ничего общего с «преодолением». На социальном уровне это непрерывная открытость к возможности трансценденции, то есть, «юродства», «скандала», «безумия» и других таких модусов, свойственных некоторым трендам контеморари-арта. Смирение своей воли перед лицом чужой, даже когда она кажется абсурдной. Равновеликая, но в то же время индивидуально заряженная, любовь ко всем людям, вещам и элементам мира, независимо от того, кем и чем они являются для меня лично. Реальная готовность в любую минуту добровольно отказаться от любой конкретной или абстрактной вещи, или части себя, которая тебе реально или символически «принадлежит». Готовность перестать заботиться о завтрашнем дне и «потерять все» – место в жизни, статус, «капитал», работу, расположение, любовь и дружбу, родных и близких людей, и даже больше, не про нас будь сказано, разделить судьбу Иоанна Крестителя – потерять голову. Конечно, речь идет во всех этих случаях не о внешнем отказе от всех этих «нормальных вещей», а о внутренней отрешенности от них, готовности «в случае чего» оставить их «где лежали» и пойти дальше.

Это может выражаться в каком-то специфическом бесстрашии, которое делает человека Современным Художником в высшем смысле. Дело в том, что все проблемы с коммуникацией сводимы к страху боли и смерти. Если уж всерьез касаться темы неврозов, то будем называть вещи своими именами. Страх «интимидации», страх «депривации», страх «обструкции», страх «интрузии», страх «виздроуала», страх «брэйнуошинга», страх «ауткастинга», страх «кульпабилизации», страх «сепарации», и даже старый добрый страх «кастрации» – а также все, что связанно с «компетишеном», «амбишеном» и с любыми негативными контактами с окружающим «энвайронментом» – плюс тривиальный страх физической боли, который даже у зверюшек есть – плюс, как ни странно, какие-то даже положительные эмоции, они ведь то же «стрессы», особенно когда формируется зависимость от них, – так вот, всё это связано с «невыносимостью», «невозможностью» мысли о том, что «меня», или чего-то «моего», в каком-то смысле может «не быть», или что-то может оказаться «важнее», или «больше», или «длиннее», чем «я», «моё» и «у меня». Интересно, что личный альтруизм, великодушие, сердечная отзывчивость и «любвеобильность» в целом никак на все это не влияют. Каким бы я ни был великодушным альтруистом, у меня все равно где-то найдется какая-то такая «ахиллесова пята», где я буду неожиданно для самого себя мелочным или пристрастным: «Мол, это да, это да, это да, А ВОТ ЭТО УЖ НЕТ!!!» Правильно ? Но это происходит тогда и только тогда, когда я четко вижу, что «меня» здесь может «не быть», а это «типа уже серьезно».

Можно ли на самом деле всегда говорить только правду, помня, что любое заведомо ложное высказывание на человеческом языке является трансцендентным преступлением, какой-то неправильной кодировкой реальности, которое дегармонизирует вселенную и может иметь результатом любую катастрофу, даже если в течение многих веков никто не уличит меня во лжи? Можно ли на самом деле никогда не нарушать никаких данных обещаний, а еще лучше никогда никому их не давать? Можно ли на самом деле останавливать себя, когда хочется с кем-то состязаться, осуждать, мстить кому-то, или когда хочется «плюнуть на себя», по типу «сгорела хата – гори и сарай», или когда просто хочется «отдохнуть от этого всего», потому что сколько же можно, сказать Трансцендентному Абсолюту: «Побыли вместе – и будя"? Можно ли на самом деле четко сказать себе «навсегда», или «здесь и сейчас» (что то же самое), что «самое главное», «невозможное», важнее, чем все, что по привычке кажется мне кондициями «сине-ква-нон» моей жизни? Можно ли на самом деле приучить себя к тому, что моей нормальной реакцией на привычный жизненный раздражитель или стимул, будь то положительный или отрицательный, станет именно Вера Павлова, а не те стратегии, которые я осваивал много лет, чтобы почувствовать ту иллюзию свободы и безопасности, от которой я теперь сознательно отказываюсь, посвящая себя этому «Трансцендентному Абсолюту», этому метафизическому псевдониму «Невозможного»?

Может ли Современный Художник в высшем смысле жить – или, по крайней мере, творить – по этим правилам? Или это просто красивая сказка? Но если это сказка, с другой стороны, то что тогда реальность? То, что мы привыкли считать «реальными» стимулами, раздражителями, факторами и кондициями нашей жизни – не есть ли это тоже одна из сказок, услышанных нами в детстве – только вдобавок еще и менее "красивая"?

То же самое, кстати, с различными факторами жизни тела, психики. Потому что законы природы тоже приходится «преодолевать», так же, как и законы социума. Не выполнять, и не тривиально «нарушать», а именно преодолевать. Скажем, вот одна из самых употребимых и до сих пор еще шокирующих тем современного искусства – «секс». В концептуальном пространстве Веры Павловой он тоже остается, но там он превращается в какую-то другую историю, не вписанную в привычные рамки. Это не «образцовая семья», и не «эротик ютопия оф рашен модёрнити», и не «дети-цветы-1968», и не «люди лунного света a la Василий Васильевич Розанов», и не «монашество», и не «не-монашество», а какой-то опыт, который нельзя пересказать и передать, а можно только нарисовать.

То же самое с отношением к слову, языку, информации, музыке – все «мании», «фобии» и «аддикции», связанные с этими структурами, приходится фундаментально перекодировать, если ты принимаешь Веру Павлову с её проектом восстановления. То же самое, наверное, с принятием пищи, вообще, со всей системой структурных, кодовых взаимоотношений с миром. В традиции существует выражение «умереть для мира», но там подразумевается, что за этим непрерывным добровольным «умиранием» ежесекундно следует «воскресение», только «для еще более объемного мира». Мы получаем «новое яичко, не простое – золотое», вместо нашего «суб-ъективного» и «про-ективного» тела мы получаем новое «об-ъемное», «объ-ективное» тело «хрупкого Абсолюта».

Так говорит Вера Павлова. Но если «Абсолют» - это всегда «невозможное», значит ли это, что «невозможное» - всегда «Абсолют»? Нет ли тут ложной посылки? А вдруг иногда под маркой «невозможного» нам подсовывают какую-то «Большую Ложь», или того хуже, какую-то «Большую Чушь», которая не имеет никакого отношения к искусству, вере, человеку, а является лишь набором рандомально сконденсированных суггестивных диспластий?

В статье «Зазор» Миша предлагает поверить Современному Художнику, «хотя он может и обмануть». Но только это и называется «верить».