предыдущие сборы

четвертый сбор на Винзаводе 3 октября 2006

Анатолий Осмоловский, Дмитрий Гутов, Елена Петровская, Олег Аронсон, Олег Кулик, Олег Шишкин, Сергей Ануфриев, Александра Дементьева, Лев Евзович, Екатерина Бобринская, Татьяна Хенгстлер, Император ВАВА, Иван Колесников, Сергей Денисов, Лия Адашевская, Сергей Головач, Алекс Лахманн, Павел Рабин, Марина Загиддулова и другие

Олег Кулик: Тема сегодняшнего четвертого собрания - "Вера и Смех". Эта тема также неположена современному искусству, как тема трансцендентного. Когда я ехал сюда, я прочитал статью в "Новой газете" о Заболоцком и Прокофьеве, которые начинали как шуты. Прокофьев начал с оперы "Шут", а Заболоцкий писал прекрасные веселые, жизнерадостные стихи. А закончили они невероятным трагизмом. Власть убиле не их, но их смех. Из весельчаков превратив в мизантропов. Власть боится смеха, смех - главная угроза любому фундаменту государства, особенно тоталитарного. Важно разграничить понятия "юмор" и "ирония". Это легко сделать, объяснив, чем иронизирующий отличается от шута. Различия основываются на отношении к себе. Для иронизирующего важно сохранение собственного статуса по отношению к объекту иронии. Типичный пример: усмешка интеллектуала по отношению к какому-то безграмотному высказыванию. Она основана не на том, что это высказывание смешно само по себе, а на том, что оно вступает в противоречие с какими-то культурными правилами, которые интеллектуал представляет. Смех шута и юродивого основан на отказе от какого-либо социального статуса, что делает его необычайно сильным орудием, неограниченным какими-либо социальными и культурными рамками. Такой смех проявляет недоступные рациональному сознанию глубины божественного и человеческого. Это и имел ввиду Лев Толстой, когда говорил, что только в смехе истина мира и жизни, которую может познать человек, узнав его суть. Именно в этом происходить смыкание тем юмора и трансцендентного. Юмор - не отказ от статуса, а один из немногих доступных способов прорваться в трансцендентное. Смех сам по себе, будучи мистической практикой, вызывал сильнейшее отторжение у представителей традиционных религий. Хорошей иллюстрацией этому служит роман Умберто Эко "Имя розы", в котором фанатичный монах отравил страницы второго тома "Поэтики" Аристотеля, где речь шла о юморе. Интересно, что убийства были почти комичными. Убийца пытался скрыть, что жертвы были отравлены, и обставлял преступления так, что они стали напоминать сцены из фильмов категории "Б". Один труп был помещен в бочку с бычьей кровью, второму трупу размозжили голову. Умберто Эко, поместив действие в раннее средневековье, использовал свойство истории делать ужасное комичным. Через глубину веков комичными выглядят многие попытки бороться со смешным. Ужасное приобретает черты черного юмора, что помогает преодолеть страх, которым наполнена наша история. Иван Грозный приказал утопить всех скоморохов, однако некоторые проявления его жестокости носили в себе элементы комического. Например, он устраивал на потеху публики гладиаторские бои между диссиденствующими монахами и медведями. Двадцатый век в своей серьезности явно недооценил смех, а больше придавал значение сексуальному вопросу и вопросу смерти. Смех, в отличие от эроса и страха, проявляется более тонко, у него нет определенного источника, какими являются сексуальные отношения или страх смерти. Смех основан на связи между движущимися, то есть живыми вещами. Когда есть направление, когда они развиваются, когда общинно следственные связи еще не установились, существует радость и смех. Вера, лишенная смеха, - мертва.

Елена Петровская: Мне хотелось бы отметить несколько пунктов, которые могли бы быть подвергнуты общему обсуждению или просто найти отклик у людей, занятых искусством. Причем это не прямое обращение к художнику, а соображения, которые были высказаны по поводу смеха или остроумия и которые сегодня являются предметом рассмотрения в свете по-новому поставленных проблем. Олег сказал о том, что постмодернизм не умел шутить, был полон холодной иронии. Я не знаю, как Олег определяет постмодернизм, но я абсолютно убеждена в том, что есть размышления, имеющие условное название постмодернистских, потенциал которых достаточно высок. Я позволю себе обращаться, иногда не называя их, к авторам сегодняшнего дня, к теоретикам, демонстрирующим высокий уровень дискуссии. Мне хотелось бы обратить ваше внимание на смех в старой фрейдовской интерпретации. Вы знаете, что у Фрейда есть работа, относящаяся к его раннему периоду, когда он писал "Толкование сновидений", "Психопатологию обыденной жизни", то есть когда он закладывал основы психоанализа. Эта работа называется "Остроумие и его отношение к бессознательному". В ней он формулирует экономическую теорию остроумия. У меня нет возможности подробно останавливаться на всех ее положениях, на связи остроумия с некоторыми процедурами, которые он устанавливает применительно к работе сновидения, но, несмотря на странное название "экономическая теория", мне хотелось бы подчеркнуть в ней один момент, который указывает на внеэкономическую природу смеха.

Что имеется в виду? Во-первых, названная теория интересна тем, что фактически это некоторая коммуникативная теория удовольствия. Фрейд выстраивает определенную модель остроумия, в которой задействованы два агента: тот, кто произносит остроту, и тот, кто является слушателем остроты. Но, для того чтобы состоялось сообщение, для того чтобы острота удалась, достигла своего адресата, требуется третий элемент, то есть предполагается треугольная структура. И этим третьим элементом является женщина. Это неудивительно, потому что женщина появляется в контексте тенденциозных острот, а, проще говоря, скабрезных шуток, сальностей и тому подобного, поскольку, как считает Фрейд, прямое обращение к женщине - обращение с сексуальными домогательствами - заменяется потом появлением некоторой инстанции слушателя, обычно мужчины, который фактически вступает в сговор с человеком, произносящим остроту, и женщина, в данном случае как несостоявшийся объект домогательств, уже полагается присутствующей. То есть ее присутствие не обязательно, но оно обеспечивает коммуникацию между первым и вторым, а точнее говоря - третьим лицом. Это отличает остроту от комического в определении Фрейда. В некотором смысле, это коммуникативная теория удовольствия.

Почему удовольствия? И почему "экономическая" теория? Экономичность этой теории состоит в том, что слушатель - тот, кто присутствует при произнесении остроты, - не тратит энергии на задержки, на преодоление вытеснений. Оттого что он не затрачивает эту энергию, Фрейд называет свою теорию экономической. Но Фрейд показывает, и это, как мне кажется, самый любопытный момент, привлекающий внимание нынешних интерпретаторов, что остроумие - это род предварительного удовольствия, потому что самый большой для него технический вопрос - это вопрос, как преодолеть вытеснение, каким образом может реализоваться тенденция, заложенная в тенденциозной остроте. И он говорит, что только если мы будем полагаться на принцип помощи, сформулированный еще раньше другими исследователями, Фехнером в первую очередь, мы сможем понять, что удовольствие не является суммой единичных удовольствий, что остроумие - это предварительное удовольствие в том смысле, что оно прокладывает канал для еще большего удовольствия, которое связано с разблокировкой, или снятием механизмов, обеспечивающих вытеснение. И это очень важный момент, на который мне хотелось бы обратить ваше внимание. Это означает, что остроумие ничему не служит, - это чистое удовольствие. Фрейд определяет остроумие следующим образом: в освобождении удовольствия "путем устранения задержек" и состоит "сущность работы остроумия". В этом предварительном удовольствии, обеспечиваемом остроумием на пути к снятию задержки и вытеснения, что реализует шутку сполна, присутствует чистая трата. Это то удовольствие, которое никаким образом и никем не присваивается. Это чистый выплеск, избыток аффективной энергии, который направляется дальше, каким-то образом канализируясь. Он предваряет еще большее удовольствие. Я хотела бы зафиксировать ваше внимание на этом моменте. В другом месте Фрейд говорит о том, что шутка является настоящим подарком. Что такое подарок? Подарок - это форма подношения, нечто избыточное уже в своей основе. Итак, я хочу прежде всего обратить ваше внимание на некоторую избыточность остроумия, избыточность смеха. Если угодно, давайте думать о нем в категориях дара.

Второй момент, который мне хотелось бы выделить и который вы могли бы использовать в дальнейших рассуждениях, - это момент уничижительности, или ничтожности, смеха. Смех низок. Эту "низость" смеха мне хотелось бы подать в позитивном ключе, если угодно - ее отстоять. Естественно, первое, что приходит на ум, - Бахтин с его идеей карнавала. И это вполне закономерно применительно к народной культуре, о чем я еще надеюсь сказать. Если говорить о рассуждениях по времени более близких, то у Ролана Барта есть статья, посвященная третьему смыслу. Он рассматривает фотограммы фильмов Эйзенштейна и подмечает в них то, что называет открытым, или третьим, смыслом - в дополнение к смыслу буквальному и символическому. Третий смысл является буффонадно-карнавальным, точнее говоря, это не смысл вообще. И это нужно понять. Это то, что в самом выражении не дает состояться окончательности некоторой интерпретации или некоторого знака, то, что Барт относит к области знакового становления. Для того чтобы это не звучало слишком абстрактно, он выделяет такие элементы в фильмах Эйзенштейна, как, например, плохо приклеенную бородку Ивана Грозного, этот своеобразный punctum, если вспомнить другую его работу, уже о фотографии. Или, например, необыкновенно сексуальный, вернее эротичный, пучок женских волос, который как бы смеется над тем, выражением чего он является: в этот момент женщина, которая одарена столь пышными волосами, подняв кулачок, произносит страстную, полную пафоса речь на пролетарском митинге. Избыточность, пышность, неуместность этих волос ставит под сомнение некоторую нарративную целостность эпизода, как и нарративный посыл самого фильма. Уничижительное, низкое является непременным атрибутом смеха. Это тоже надо иметь в виду, особенно переходя к вере, поскольку о ней еще ничего не было сказано.

Я адресую вас к исследованиям Арона Яковлевича Гуревича, а именно к исследованию народной культуры средневековья, где он говорит о роли святых в народном сознании. Во времена, которые являются объектом его изучения (IX-XI вв.), большую роль для народа, для средневековых "простецов" играли святые. И, помимо поклонения святым, помимо необыкновенной веры в чудеса, простые люди святых унижали. Была такая процедура, которая осуществлялась в двух регистрах одновременно. Думаю, что каким-то образом, имплицитно это связано с тем карнавальным сознанием, о котором я упоминала. Итак, эта процедура разворачивалась в двух регистрах одновременно, то есть в ней был элемент ученой культуры, когда монахи извлекали из алтаря святые мощи, раскладывали их на полу, клали тернии к этим мощам, клали крест на пол и очень тихо молились. Это были тихие службы, тихие молитвы, сопровождавшиеся ритуальными проклятиями в адрес тех, кто наносил ущерб данной церкви или данному аббатству. Это было "ученое" унижение святых, которое определялось существовавшими канонами. Но "простецы" в унижении святых шли еще дальше. Они заламывали руки, обвиняли святых в лености: "Что же ты, святой Бенедикт, позволяешь издеваться над своими поданными? Почему ты спишь?" Простые люди даже позволяли себе камлания, крики, били алтарь, где хранились святые мощи. Этот ритуал унижения святого, который должен был воззвать к большей его вменяемости, был совершенно необходимым элементом поклонения святому. Я хочу, чтобы вы имели в виду этот момент. Он выводит нас на еще одну тему - тему вульгарности. Смех - юмор - вульгарен. Но вульгарен не в уничижительном, дурном смысле слова - он всегда имеет дело с низким: с тем, что находится на определенном уровне неразличения в отношении принятых иерархий. "Низкое" в том смысле, что оно предшествует раздаче ценностей, - как возможность некоторого сообщества смеющихся. Этот момент имеет значение потому, что юмор, о чем упоминается у Фрейда, безусловно связан с аффектом. Это социальный и аффективный вид коммуникации. Вульгарная аффективность простых смеющихся. Это тот тип связи, который действует помимо институциональных рамок.

Мне хотелось бы выделить еще одну тему, а именно юмор и перевод. Это условное ее наименование. Возвращаясь к примерам, которые в изобилии приводит Гуревич, я могу сослаться на одну из поэм IX века, которая была посвящена изложению евангельских сюжетов. Но, когда такие сюжеты переводились на язык саксонской культуры, они претерпевали необычайные трансформации. Если в Евангелии речь идет о Христовых страстях, то, переведенный на язык возможной аудитории в Саксонии, этот сюжет становится рассказом о Христе как о конунге и об апостолах как о его дружине. В этом контексте Иуда оказывается тем, кто нарушает верность, продает Христа князьям. То есть это совершенно другой тип сознания, связанный с германской дружинной верностью. Но только так можно было адаптировать евангельский сюжет к нуждам верующего народного сознания IX века. Другой пример, которым я завершу свое выступление, связан с моим недавним путешествием. Так случилось, что нам с Олегом Куликом в разное время случилось побывать в Эквадоре. В Кито, столице Эквадора, мы с коллегами зашли в один из главных храмов, который расположен на горе. Если я не ошибаюсь, это храм святого Франциска. Что поражает в этом храме? В нем поражает перевод католической, колониальной догмы на местный язык. Когда приезжали колонизаторы, они распоряжались так, чтобы местные индейцы копировали христианские образцы (скульптуру, иконопись и так далее). Индейцы, копируя, добавляли что-то от себя, какие-то неожиданные элементы. Дева, которая возвышается над Кито, абсолютно неканонична. Она попирает дракона и - она лишилась своего младенца. То, что мы видели в церкви, тоже поражает. Это деревянная скульптура раннего средневековья, которая вся украшена одеждами сегодняшнего дня. На Христе красная лента, которая напоминает конкурс красоты; в другом месте он одет в майку, на ней аппликация в виде сердца, и надпись: "Сердце Христово". Такое движение к вере снизу, но не каноническим путем, возможно, и вписывается в некие общие ожидания церкви. Но оно всегда им не соответствует, всегда несет в себе смещающий и даже подрывной потенциал. На этом я закончу. Полагаю, что все это может быть предметом дальнейшего обсуждения. Хочу также предложить собравшимся сначала выслушать Олега Шишкина, а потом, если возникнут вопросы, мы будем рады на них ответить вместе. Спасибо.

Олег Шишкин: Я хотел бы поблагодарить Олега Кулика за предоставленную возможность выступить здесь сегодня. Тема моего выступления определяется достаточно просто: "Вера, Юмор и Экзекуция". Я постараюсь быть предельно краток и сосредоточусь на тексте. Сопоставление понятий религия и юмор кажется сегодня немыслимым. А вере принято говорить серьезно, отметая даже намек на улыбку. Это почти что канон. Религия как вещь сугубо возвышенная не терпит шуток. Если вспомнить древнерусский тип христианства, распространявшийся еще до крещения, предпринятого Владимиром, то эта религия была достаточно веселой. Многие исследователи серьезно считали, что это было христианство ересиарха Ария, затем осужденное на соборе. Некоторыми иллюстрациями этому утверждению служат внутренние росписи стен Софийского собора в Киеве. Здесь изображены веселящиеся музыканты, в основном играющие на духовых инструментах. Мы не встретим их в более поздних храмах древней Руси. Это остаток арианского веселого и смешного видения мира. Мира, в котором главными инструментами богослужения были трубы и другие духовые инструменты. Однако, постепенно арианский канон был сменен более аскетическим, византийским, ортодоксальным, тем самым, где бог представал как вечный надзиратель над человеческими грехами и как тот, кто встречает умерших перед вечным погружением в рай или ад. Юмору места здесь не было. В средневековом христианстве мы встречаем особый и достаточно нелицеприятный юмор, о котором сегодня не принято говорить. Этот юмор был связан с осуждением отступников, людей, бросивших вызов церкви, но в результате духовного суда, приговоренных к смерти. Речь идет о процедуре аутодафе. Вспомним этот тип юмора, запечатленный в полотнах Гойи еще в конце XVIII и даже начале XIX веков, сохранявшем актуальность в Испании. Отступник, распространитель ереси выступал здесь главной фигурой смеха, неким медиатором юмора. Основной смеховой пружиной такого события являлось то, что приговоренный был поражен массовым общественным мнением, скован, связан и обряжен в особый колпак с намалеванными чертями. Первая такая экзекуция состоялась в Арасе в мае 1460 года, когда облаченные в колпаки и балахоны поэты и одна придурковатая женщина взошли под смех присутствующих на эшафот и были сожжены. Сожжение было апофеозом общественного веселья. Экзекуция и смерть являлись неотъемлемой частью такого представления, ибо финал такого юмора невозможен без окончательного уничтожения объекта юмора. Это не приложенный закон. Смерть должна быть гарантирована, ибо без нее смех не будет иметь такого напряжения. Иногда бытует мнение, что в России сама практика подобного юмора, то есть юмора казни не существовала. Правильнее было бы сказать, что она не имела такого размаха как в Германии или Испании. Однако прецеденты были. Так в царствование царя Алексея Михайловича был сожжен проживавший в немецкой слободе в Москве немецкий поэт и мистик Кверинус Кульман. А 14 апреля 1682 года в городе Пустозерске были сожжены поп Лазарь, инок Епифаний, дьякон Федор и протопоп Аввакум. Все это были юмористические мероприятия. За протопопом Аввакумом последовала боярыня Морозова, также подвергнутая осмеянию, так как осмеяны ее неправильные идеи. И чтобы наглядность ее положения была более впечатляющая, власть не находит ничего лучшего, как посадить ее в бедняцкие сани и волочить таким образом перед простолюдинами. Простолюдинам же смешно не только то, что аристократка унижена, но им смешно, что ее заблуждения лишили ее положения. Теперь она низринута и растоптана. Это, конечно же, то, над чем смеется средневековый человек. Страдания ближнего, отвернувшегося от правильной веры, делали его посмешищем, чудищем, и теперь попранный он пожинает свои плоды, и, прежде всего, презрение окружающих. Смех в данном случае санкционирован церковной иерархией и властью, выступающими единым фронтом. Встречается сегодня такое понимание юмора? Да. Его мы совсем недавно наблюдали, когда обследовали кадры экзекуции из Чечни. Боевики расстреливали своих жертв или отрезали им головы и при этом заливались хохотом. Это тоже была демонстрация. Неверные идеи сделали казненного жертвой неверного учения. Теперь умирающий мучается, а победители смеются. Некое подобное понимание юмора, но в более мягком варианте, мы встречаем в специфическом политесе сотрудников современных транснациональных корпораций. Однажды мне пришлось делать сценарий для фильма для корпоративного праздника местного представительства компании "Проктер энд Гэмбл". Оказалось, что наибольший смех, причем смех злорадный вызывали пусть и шутливые сообщения о провале компании конкурентов. У обычного человека история о подобных событиях вряд ли вызвало даже скупую улыбку. Да и сам по себе интерес. Однако ген корпоративного начала заставлял сотрудника в тех местах, где рассказывалось о выдуманных муках гибнущих конкурентов. Современный художник-индивидуалист, бросая перчатку обществу и совершая акт самоубийства, не думает, что в лице других созерцателей его поступка он будет иметь тех же самых гостей из прошлого, средневековых шутников, видящих в его поступке лишь смешное выкаблучивание потерпевшего неудачу чудака, смерть которого - наглядное доказательство крушения его неверных идей. Спасибо.

Олег Кулик: Лена, а возможна ли вообще вера в будущем?

Елена Петровская: Это сложный вопрос, так как нужно определиться с терминами. Что понимает большинство здесь присутствующих под верой? Я лично - человек неверующий. Конечно, можно при желании сказать: я верю в то, что я не верю. А еще лучше: у верующих и неверующих одинаковые шансы быть правыми и заблуждаться. В нашем случае ситуация усугубляется тем, что нам веру навязывают как доктрину, хуже того - как идеологию. Она монополизирована властью. Кстати, кому как не художникам знать, что именно с художников начались гонения на гражданские свободы. Я имею в виду выставку "Осторожно, религия!", участники которой обвинялись в оскорблении чувств верующих. Как бы там ни было, мы должны быть ответственными, говоря на эту тему. Возможна ли вера? Я думаю, что да. Какие формы она примет? Мне кажется, интересна вера, которая не спешит присягнуть на верность институту веры. Каким путем она будет развиваться, предсказать совершенно невозможно. Я не хочу, чтобы вы думали, будто я имею в виду секты. Не нужно говорить о крайностях: если одна крайность - это институты, тогда другая - раскольники, отступники. Вера может бытовать и шире, есть определенные объединения, это подтверждающие. Вера коллективная характерна для средневекового сознания, о чем говорил Олег Шишкин. А без коллективных переживаний, без определенного эмоционального градуса не может состояться никакое сообщество. Это можно назвать аффектом веры, и именно аффективные сообщества мне как исследователю всегда безусловно интересны.

Олег Кулик: А вы считаете, что юмор был раньше веры?

Олег Шишкин: Нет, мы же говорили, что смеховая культура есть даже при первобытном строе. Она и у обезьян присутствует, среди шимпанзе, горилл, это связано с социальностью.

Олег Кулик: То есть юмор был раньше Бога?

Олег Шишкин: Раньше идентификации Бога. Даже в стаде шимпанзе существуют некие религиозные представления. Шимпанзе танцуют Танец Дождя, это уже широко известный факт. "Наметки" в высокоорганизованном сообществе животных присутствуют. Бог ли это или трепет живых существ перед силами космоса, другой вопрос. Юмор же является социальным поведением, притом достаточно активным.

Олег Кулик: Может превратить собрание людей на религиозной почве в собрание людей, которые смеются и веселятся, и подать это как очищающий жест.

Олег Шишкин: В сектантских группах смех присутствует. Даже у Ошо есть, по-моему, смеховые практики. Одно другое не исключает. Это вопрос определенного религиозного направления.

Анатолий Осмоловский: Наш разговор о вере всегда переходит в области эстетические, идеологические, философские и т. д. Мне кажется, художники, которые на протяжение 90-х пытались философствовать, натыкались на непреодолимую преграду в своих рассуждениях, когда переходили на тему веры, трансцендентного. Меня интересует эстетическая сторона, ведь художник может ответить только так на эти вопросы. Мой вопрос обращен к Лене Петровской, нельзя сказать, что я слушал ее доклад особенно внимательно, но первую треть - довольно-таки. Я не понял того, зачем данный тип говорения нужен? Это не наезд, но какую роль он выполняет в обществе, в данном контексте? Мне кажется, что произнесенное уже слово "ответственность" имеет отношение к моему вопросу. Насколько философский язык должен быть ответственен в контексте времени, того момента, о котором идет речь здесь и сейчас? Художник со временем меняет свой язык, технику, ориентацию. Насколько философ подвержен этим изменениям? Все, что вы говорите, я слышал и 10, и 15 лет назад. Возникает новая тема, "Верю", для художественного сообщества абсолютно непредставимая, по крайней мере, 5-10 лет назад она была такой. В проект вовлечены художники, пытавшиеся измениться. А дискурс, бывший популярным в 90-е годы, у Вас подвержен изменениям? Ваши личные ценностные установки? Или Вы считаете, что все, возникшее в 90-е, должно продолжаться?

Елена Петровская: Этот вопрос примечателен тем, что показывает, насколько плохо мы знаем свою же культуру, насколько мы друг к другу невнимательны. Вы говорили о том, что художники принимают новый вызов. Если проект "Верю" - это реакция на то, что происходит в более широком общественном контексте, желание его переиграть, переобозначить, выбрать альтернативную форму веры, то этого мало. Что хотят сказать художники, которые так доверчиво принимают слово "верю" на веру? Это открытый вопрос, и я его адресую сообществу. По вопросу, касающемуся ответственности. Вы говорите о постмодернизме, о том, что сейчас принято на нем ставить крест. Я не люблю номинации и названия, мне неинтересно называть что-то модернизмом, а что-то постмодернизмом. Когда приклеивают ярлыки, кажется, что период окончен, а с ним ушла и вся свойственная ему проблематика. Однако есть проблемы, которые мы должны перед собой ставить и решать. Делать это можно на разных языках. Если я выбираю язык, который уже был использован, я не считаю, что этот язык закрыт для обсуждения тех или иных проблем. Понимаете, Фрейда читают бесконечно. Так же, как говорят о конце постмодернизма, говорят о том, что Фрейд устарел. Меня не интересует его экономическая теория, я говорю лишь о том, что в ней есть момент, не подвергавшийся широкому обсуждению, не рассматривавшийся его современниками, но интересный нам с вами. Я говорю о моменте перехода предварительного удовольствия в удовольствие еще большее, о моменте избыточности. Это важно для решения совсем других задач. Если хотите, давайте говорить на другом языке, давайте приблизим разговор к вопросам социальным. Поговорим о так называемой "множественности", или о проблеме коллективного субъекта. Может быть, это поможет решить вопрос о том, что значит "верю" сегодня. Речь идет о новом типе субъективности, который не связан с национальными границами, который соответствует определенной стадии в развитии капитала. Смотрите, мы произносим слово "капитал" и попадаем в плен старого дискурса, на этот раз марксистского. Так что, мы не можем говорить, используя этот дискурс? Можем. Все дело в том, что именно мы пытаемся с его помощью выразить. А вопрос, который мы обсуждаем, действительно очень важен: кто является субъектом искусства, субъектом политики и даже веры - как бы странно это ни звучало? Кто верит? Чему учат нас эти люди? В каком мире мы живем? Это вопросы сегодняшнего дня. Это и этические вопросы, между прочим. Отвечать на них можно используя разные языки, и не надо хоронить дискурсы...

Олег Кулик: Дмитрий Гутов приготовил небольшой доклад о языках паранормальных.

Дмитрий Гутов: Добрый день, друзья. Олег объявил тему моего доклада. Это будет короткое выступление, не залезающее в вопросы теории, а скорее - набор иллюстраций, говорящих о том, что художник силой своей воли, силой своего слова целый ряд явлений может просто вызывать на себя. Вы, наверное, помните, что в знаменитом трактате Николая Гавриловича Чернышевского об эстетике отношений искусства и действительности есть замечательная фраза, закладывающая основы марксистско-материалистического понимания этой проблемы. Он приводит пословицу "На ловца и зверь бежит" и дает совершенно гениальный ее анализ. Кому интересно, можете обратиться к этому тексту. Все мы из практики знаем или догадываемся, что художник и есть тот ловец, который вызывает на себя зверя, а его, может быть даже, еще не существует. Я постараюсь держаться примеров, близких этой аудитории. Кстати, такой способности я не встречал у людей, может быть, гораздо более интеллектуальных и начитанных, как то кураторов, критиков, искусствоведов и философов, но часто замечал ее у художников.

Сейчас я ехал в машине и в новостях передавали, что ровно 13 лет назад, 3 октября 1993 года, началась война вокруг Белого Дома, когда Ельцин расстреливал Парламент. Это напомнило мне следующую историю, произошедшую в 93 году. Вы помните, что тогда Парламент разгромили, Ельцин придумал новую Конституцию, новые правила игры, новые выборы. Ко всеобщему удивлению на выборах получил большое количество голосов никому тогда еще не известный Жириновский, что повергло демократическую часть страны в глубочайшую депрессию. Это было в декабре. И 31 декабря вечером как раз в Центре Современного Искусства на Якиманке несколько человек праздновали день рожденья Вити Мизиано. К 12 часам все отправились по домам к семьям, а среди присутствующих был Юра Лейдерман, вы все представляете этого замечательного художника. Юра произносил довольно большую речь об этих выборах. Он, естественно, был ультра-правый ультра-демократ, результат привел его в шок. Суть речи свелась к тому, что нельзя спрашивать у народа его мнение. "Какому мудаку вообще пришло в голову интересоваться мнением народа? Да зачем было его теребить, он там где-то спит, а мы его расшевелили?" - закончил он свой доклад такой фразой: "И даже слово такое, "народ", нельзя произносить". В этот момент открывается дверь и вваливается группа поддатых мужиков в каких-то полушубках, устремляется к нам, в частности к Юре: "Ребят, да у нас тут внизу уже мотор, все загружено, поехали с нами..." Юра: "Вы, наверное, ошиблись...". Они: "Да нет, мы не ошиблись, все правильно...". При этом, все происходит на втором этаже, двери закрыты. Продолжалась 15-20-минутная схватка с этими похожими на Пугачева ребятами в полушубках, которые очень хотели, чтобы мы поехали с ними отмечать Новый год. Когда от них, наконец, отбились, все присутствующие дружно сказали: "Юра, чтоб ты никогда этого слова больше не произносил".

Ярчайший пример вызывания явлений из небытия - это творчество Виноградова и Дубосарского. Те, кто бывал у них в мастерской в 1994 году, когда они только разрабатывали свой проект, мечтали о заказчике, выдумывали себе кучу заказчиков, помнят. Но только люди, действительно верящие в проект, могли подумать, что заказчик будет вызван волшебной силой кисти из вообще-неизвестно-чего. А заказчик, как известно, появился, именно так, как художники его замыслили. Вот здесь стоит Валерий Кошляков, он, может быть, не помнит одну историю, произошедшую с нами двоими несколько лет назад. Мы делали выставку во французском городе Туре. Закончили монтаж, остался свободный день, я предложил взять в аренду машину и поехать на море скупнуться. Море в нескольких сотнях километров от того места, но у нас был целый день. Встали с утра пораньше, взяли в аренду машину, по горам, по серпантину помотались, а потом выехали на великолепное скоростное шоссе. Становимся в левый ряд, гоним, и тут Валера меня непонятно с чего спрашивает: "А бывало ли такое, что машину ветром сносило?" Я ему говорю, что теорию такую читал, будто если машина едет в лесу, а потом резко выезжает на открытое пространство, то может получить сильный боковой удар ветра, который лесом был закрыт. Тут, ни с того ни с сего, я получаю резкий удар в правый борт. Потом еле поймал машину, выяснилось, что я ехал в тени огромного трейлера и не замечал его, вот и въехал.

Я считаю, что такая способность как-то связана с талантом. В 2001 году мы с Анатолием Осмоловским оказались в Нью-Йорке, пригласил нас Боб Вилсон, там организовывался летний бенефис, Виноградов и Дубосарский тоже там с нами были. Из всех своих работ, которые Толя предлагал Бобу Вилсону, он делал представление. Расскажу о тех проектах, которые тогда были задуманы, но по какой-то причине не были осуществлены. Предполагалось, что на бенефис должен прийти нью-йоркский миллионер, туда вход стоил 1000 $, и у входа ему за это предлагалась тарелочка, на которой лежал кусочек мяса и веточка зелени.

Благотворительный такой вечер. Осмоловский предложил, чтобы не было обычных столов, а все столы за углы держали бы либо 4 афроамериканца, либо 4 мексиканца, чтобы когда миллионер садился есть свой 1000-долларовый ужин, он видел... Естественно, этот проект запретили, тогда Осмоловский придумал следующий: пусть столы будут обычные, но на каждом лежат салфетки с портретом Ленина и небольшой подписью "Он помнит о тебе". Этот проект тоже запретили, но осуществили еще один проект с Лениным, я сейчас не буду в эти искусствоведческие детали вдаваться. Все происходило в августе 2001 года ровно за 2 недели до 11 сентября.

Чтобы не утомлять вас историями из нашей художественной жизни, я приведу последний пример с Олей Чернышевой. Несколько лет назад выставка проходила в городе Дюссельдорфе. Мы сидим с ней в кафе, пьем, э-э, кофе, и она рассказывает мне свой странный сон. "Знаешь, Дим, когда мы должны были лететь сюда, мне снилось, что я опоздала на самолет. Приезжаю в аэропорт, и мне говорят, что мой самолет уже улетел. Видишь, мы все прилетели, сделали выставку, но почему такой сон, я не могу понять". На следующий день мы должны были улетать. Наша довольно большая компания приезжает в аэропорт и выясняется, что у всех билеты были на один рейс, а у Чернышевой - на рейс, который был на час раньше. Все улетели, а она там так и осталась выяснять, почему так получилось, почему человек, который заказывал билеты, так поступил. Она была уверена, что она со всей группой... Вот и все мое выступление на тему "Художник и мир паранормальных явлений". Я не теоретик, тут есть философы, они сделают правильные выводы. Мое дело поделиться некоторыми воспоминаниями.

Олег Шишкин: Дима, поделитесь с нами какими-нибудь свежими пророчествами, чтобы мы знали, чего ждать.

Дмитрий Гутов: "Пророки" в другом месте сидят, другие слова говорят. Художники говорят это между делом, они не воспринимают это как пророчество. Я уверен, что большинство из тех, о ком я рассказывал, просто не помнят, это обычная повседневная практика, не более того.

Олег Кулик: Дим, у меня есть тоже история, которая связана с тобой. Когда-то давно у меня было очень сильное любовное переживание. Я ходил, мучился… А тут один знакомый мне говорит: "Олег, ты бы сходил к бабкам". Я скептически так говорю: "Да ладно, к бабкам, что-то это, ты понимаешь…" А он: "Да ты сходи, что ты потеряешь-то?" Я думаю: ну, хорошо. Прихожу. Сидят две тетушки, с рамками. Поколдовали, посмотрели что-то, пошептались друг с другом. И говорят: "О Вас сейчас усиленно думает один человек". Я жду, что мне сейчас начнут описывать эту девушку. А они, Дима, начинают описывать тебя - и все точно, вплоть до жестов и характерных словечек. Так что есть у тебя какие-то паранормальные способности и неслабые…

Дмитрий Гутов: Я могу тебе ответить другим примером. Я как-то отдыхал в спортивном лагере во Франции, довольно дорогом. Там проходил конкурс по пинг-понгу. Ребята приехали с самодельными ракетками, я понял, что я там не конкурент, но участвовал. Играли на вылет, я, естественно, вылетел в первой партии. Со мной рядом был парнишка, который тоже в первой игре вышел, потом вышел тот, кто его вышиб. Остаются два претендента, отец и сын. Выигрывает отец. На следующий день я выхожу размяться к столу с пинг-понгом, смотрю, стоит этот отец и играет с парнем, которого вышибли вместе со мной, и не может выиграть. В конце концов выигрывает парень. Я в шутку спрашиваю: "Что ж ты обыграть не мог?" Тот мне отвечает: "Защита великолепная". Вечером я тащу парнишку к столу и понимаю, что такое настоящая игра. Он мог играть не просто ракеткой, он мог играть гранью ракетки, ручкой ракетки, башмаком. Потом я узнаю, что этот парень входит в Книгу рекордов Гиннеса как "клоун пинг-понга". Это человек, который выступает в цирках, показывая чудеса владения ракеткой. Естественно, на соревнованиях он не хотел показывать, что может всех обыграть, и специально вылетел в первой игре. Я хочу сказать, что настоящие вещи о себе никогда не заявляют, не проявляют себя, они абсолютно самодостаточны. Я к тому, что для тех художников, о которых я рассказываю, это обычное дело. Я думаю, не мне одному пришла вчера sms-ка от Олега Кулика с советом взглянуть на "Школу злословия". Я получил колоссальное удовольствие, глядя, как поп, родственник Анны Ахматовой и по образу и подобию Владимир Соловьев, несет какую-то запредельную ахинею. В принципе, он говорил правильные вещи, что с точки зрения христианства должна быть смертная казнь, что нужно убрать всю светскую культуру.

Елена Петровская: Он этого не говорил.

Дмитрий Гутов: Секундочку, давай ты расскажешь то, что ты слышала, а я - то, что я. Этот поп сказал, что христианству не противоречит смертная казнь?

Елена Петровская: Сказал.

Дмитрий Гутов: Он сказал, что светская культура по сути демоническая и нам нужны только агиография и иконопись?

Елена Петровская: Нет-нет.

Дмитрий Гутов: Лен, ты можешь слышать то, что ты слышала, я слышал то, что я слышал.

Елена Петровская: Там другая проблема...

Дмитрий Гутов: Какая? Ну-ка, ну-ка.

Елена Петровская: Прошу прощения за вторжение, но вчера была очень интересная передача. К сожалению, Толстая всегда банализирует то, что является предметом разговора. Я услышала передачу по-другому. Ардов говорил о том, что, кстати, может стать ответом на вопрос Анатолия. Он говорил, что нельзя изображать, что вера запрещает иллюстрацию, репрезентацию веры. И он не призывал предать всех анафеме. А иконопись он допускает потому, что иконопись - это не искусство в нашем понимании, это не изображение. Современные исследователи показывают, как икона включает верующего в определенный обмен, в целую экономию, под чем понимается в первую очередь божественное воплощение. Икона - трансформатор, но не изображение. Ардов как раз и проблематизировал изображение в рамках определенной христианской традиции. Вот, собственно, и все.

Дмитрий Гутов: Большое спасибо, что ты перевела его мракобесную речь на язык интеллектуальной мысли. Пусть он так говорит, может быть, и ты так считаешь. Я считаю, что между художниками и философами не может быть споров, так как они относятся к разным планам существования. Для художника икона - такое же прекрасное изображение как "бесстыжие Венеры" в античных храмах и в ренессансной живописи.

Олег Аронсон: Дима, как икона становится прекрасным изображением? Как она получает эстетический статус? Она же не получала его в момент рождения. Во времена Никейского собора вопрос об эстетике вообще отсутствовал. Эстетика - категория 18 века. До этого никакого чистого наслаждения не существовало.

Дмитрий Гутов: Вы понимаете, что вообще все, здесь произносимое, - чья-то точка зрения, и только. История искусства начинается с Венеры Зелендорфа и т.д., тогда, когда появляется граница между предметом материальной культуры и предметом художественной культуры. Иконопись входит в историю искусства наряду со многими другими вещами, но мы в лишний раз убедились, что у философов иное мнение на этот счет. Все, спасибо.

Олег Кулик: Кстати, на передаче Школа Злословия, мне показалось самое интересное было - это спор писательниц и священника о том, кто же попадет в рай. И те, и другие признавались, что не знают, кто это будет, но уверенно утверждали, что все удивятся, когда узнают, кто это будет. Я хотел бы добавить, что когда они узнают, кто это будет, то умрут от смеха. У нас тут есть еще одно совершенно паранормальное явление. Сегодняшний гость у нас - Сережа Ануфриев, один из основателей великой группы "Медицинская герменевтика". Он выскажется по поводу всех паранормальных явлений, которые в России происходят.

Ануфриев Сергей: Я попытаюсь ответить на некоторые вопросы, которые здесь поднимаются. Ничего странного в том, что современное искусство заботит проблема веры, нет. Мне стало это понятно в тот момент, когда я увидел Рейхстаг в Берлине, обернутый товарищем Кристо в 1994 году. Я увидел 3 миллиона человек, которые стояли в очереди перед этим чудом природы и человеческого гения. Им стало понятно, что это - наступление триумфа новой веры. Сейчас современное искусство заменило собой то, что раньше называлось культом христианским, буддистским, еще каким-то. Понятно, что в процессе эволюции одни формы существования человека сменяют другие. Мы знаем, что всегда было знание, сопряженное с эмоциональными переживаниями. Вера, как и смех, - неотъемлемая часть человеческого повседневного существования. Современное искусство в своем бытовании необычайно бедно на подобного рода мероприятия. Раньше, в подполье, оно занималось подобными изысками. А сейчас в сравнение с тем временем вообще ничего нет. Но есть ощущение, что все заняты каким-то делом. Это мероприятие можно сравнить с ощущениями первых христиан, прятавшихся в катакомбах. Эти катакомбы ненастоящие, их нельзя сравнить с кухней 60-х. Хрущевская кухня - истинные катакомбы, а это - нечто, относящееся к разряду шоу, представления, но нам здесь интереснее собираться, чем на кухне. Может, конечно, на кухне мы бы не поместились. Но в выставочный зал нас точно не загонишь, уже надоело. Все эти одинаковые пространства с выбеленными стенами, центры, институты... Прикольнее, интереснее сидеть в этом сыром подвале, подобии заброшенной станции метро.

Мы все объединены понятием "современное искусство", так давайте же поговорим о нем. Наконец-то страна стала делать вид, что понимает и адаптирует это явление. Современное искусство как религия здесь существует изначально, собственно, здесь оно и было придумано. В связи с этим у меня назрела тема "Дзен и карнавальная культура". Под словом "дзен", как и под "постмодернизмом", "концептуализмом", мы, современные интеллигенты, подразумеваем некую сумму явлений, состояние сознания. Дзен - это состояние человека, который a priori чего-то уже достиг и движется в потоке сегодняшнего дня здесь и теперь. Мне кажется, что современное искусство часто путает дзен и карнавальную культуру. Это совершенно разные комплексы. Все дзенские, суфийские, индийские, христианские учителя прятались, поскольку практики расширения сознания связаны со смехом, со слезами как психофизическими реакциями. Все тайные практики прятались всегда за религией. В античной религии не было разделения на смех и слезы, это был цирк. В этом "круге" люди собирались и занимались экстатическими практиками, веселились и рыдали. Там и отделилась трагедия от комедии. Христианство разделило эти два жанра гораздо жестче. Трагедия была оставлена для церкви. Церковь и цирк даже сохранили в русском языке свое этимологическое родство. А цирку досталась комедия, что-то смешное. Разделяется это для того, чтобы соединиться вновь. Должна быть площадка, где люди будут заниматься, как на Казантипе, экстатическими практиками. Возрождается архаика, но наблюдается и эволюция дифференциации, этим должно как раз заниматься современное искусство. Мы видим, что проявления карнавальной культуры выдаются за проявления дзена. В современном искусстве много и того, и другого. Дзенский смех - это не карнавальный смех, он не намерен себя противопоставить чему-либо, что-то опровергнуть, высмеять. Это смех креативный, вызванный состоянием человека, пребывающего в Океане Брахмы, называйте это как угодно. Современное искусство на сегодняшний день относится именно к этому. В нем можно разделить то тонкое состояние, которое мы видим у концептуалистов и грубый карнавальный смех, который наполняет соцарт, несмотря на то, что эти явления относили себя к одному и тому же движению. Соцарт - бахтинское явление, так же, как и "Мухоморы" и впоследствии "Чемпионы мира". А существовала группа, которая постоянно занималась дзенскими традиционными практиками, что создавало ощущение глубины. Смех в данном случае не имеет значения, но если присутствует, то на фоне тишины. У карнавального же явления обязательно есть определяющий фон. Дзенский смех автономен.

Современное искусство можно разделить на декоративное и каллиграфическое. Декоративное соотносит себя с каким-то фоном, каллиграфическое - нет. Мне кажется, что наш семинар каллиграфичен, он предполагает себя как что-то, противостоящее внешней тенденции оболванивания, идее создания национального эгрегора, идеологии. Окружающее нас пространство спокойно, холодные, толстые стены под землей, и мы можем спокойно заниматься своими проблемами. Никто кроме нас, сколько бы мы ни смотрели телевизор, не ставит проблему веры. Если какой-то поп с экрана говорит, что надо запретить все, кроме Библии, то это скорее разборки между бизнес сообществами. Спасибо.

Олег Кулик: Ну что ж, доклады закончились и можно перейти к живому обсуждению. Если кто-то хочет высказаться - выскажитесь. Будучи в Монголии, я познакомился с прекрасным человеком, преподающем на филологическом факультете Челябинского университета - доктор филологии, Марина Загиддулова. И я попрошу ее сказать несколько слов.

Марина Загиддулова: Мне хотелось бы вернуться к той затее, которую я услышала в феврале в Южной Америке от Олега. Я в первый раз на семинаре, и мне показалось, что задача его не в противопоставлении себя какой бы то ни было существующей тенденции, а в выявлении возможностей этой выставки. Я хотела бы вернуться к теме сегодняшнего семинара, от которой мы все время уходили, довольно далеко. Вера и смешное. Можно ли через смешное выразить веру? Столько было сказано о смехе жестоком, терзающем, ведь даже карнавальный смех у Бахтина предполагает жестокость, но почти не было сказано о смехе ликующем, радостном, таком, когда человек смеется, потому что радостно другому. Приведу пример. У Бергмана в "Фанни и Александре" есть момент, когда 14-летний ребенок слышит стук в дверь, и в дверь входит огромная 3х-метровая фигура куклы. "Ты кто?" - спрашивает он, кукла отвечает: "Я Бог". Это смешно, но это смех радостный. Перед нами то, что можно назвать профанацией и даже ересью, но это и есть вера, выраженная через сознание ребенка и смешную размалеванную куклу. Самое интересное в теме "Смех и вера" - соединить их и транслировать в индивидуальную форму. Может это - прописная истина, но мне она кажется наиболее важной. Все.

Анатолий Осмоловский: Я кратко выскажусь насчет сегодняшних выступлений. Если мы так будем реагировать на описание ситуаций, бывших с разными художниками, расказанных Дмитрием Гутовым, если будем глубоко проникать в максиму "На ловца и зверь бежит", то поймем, что для художников здесь нет ничего паранормального. Художник необычайно внимательно относится к социальности, к собственной жизни, к малозначащим бытовым подробностям, которые обычные люди не замечают. К истории про Нью-Йорк я могу добавить, что, когда я был на Таймс-Сквер, с приятелем, который всегда был вместе с нами, когда мы путешествовали по Нью-Йорку, я сказал, что в ближайшее время здесь произойдет какой-то серьезный теракт, кстати, Виноградов и Дубосарский были тогда вместе с нами, на что этот человек обиделся. А я ощущал тогда, что Нью-Йорк слишком жирный и что жир этот должен быть снят. Когда я попал на Тайм-Сквер после теракта, год назад, я отметил абсолютную нормальность. Здесь, по-моему, нельзя говорить о пророчестве и паранормальных явлениях. Художник тонко ощущает дух времени, чего нельзя сказать о современных философах. Они настолько погружаются в дискурс, в хитросплетения философской мысли, что реальность отодвигается на задний план. Когда мы обсуждаем выставку "Верю", нужно понять, что это связано не со скандалами, не с выставкой "Осторожно, религия", не с общероссийским фоном. Мне кажется, что сама идея связана с провоцирующими, радикальными жестами, призванными вывести, выбросить Россию из состояния анабиоза, в котором она сейчас находится, создать другое измерение. Это провокация внутри художественного сообщества, внеконтекстуальная. Основная наша проблематика должна быть связана с эстетикой, а не с религией и философией. В России серьезная проблема с эстетическими критериями, достижениями, оценками. Сергей Ануфриев достаточно монументально выступил, но я хотел бы добавить, что эстетический аспект - неотъемлемая часть дзенских практик. Когда эти эстетические категории были осмыслены концептуалистами, было создано определенное поле, может быть, не конвертируемое в международном контексте, но важное. Задача художественного сообщества сейчас - создать эти эстетические категории. Иосиф Бакшейн сейчас не понимает, что такое художник, что является искусством, а что нет. Здесь дело не в лености его ума, а в уже описанной мной общероссийской ситуации. Мы должны если не ответить на эти вопросы, то хотя бы сделать шаг в сторону ответа.

Олег Аронсон: Когда Анатолий говорил о наших задачах, у меня возникло ощущение обмана и какой-то безответственности, потому что либо название тогда не то, либо должны быть какие-то другие критерии, не только эстетические. Все, что мы вкладываем в слово "верю", каким-то образом противостоит эстетическим критериям. Вера не зависит от эстетики. Олег чувствует, что есть что-то в вере, что превышает возможности искусства и с чем искусство справиться не может. Мы можем стоять на позициях истории искусства, когда есть хорошие и плохие художники, а история искусства якобы отбирает самое ценное. Но сейчас встал вопрос о том, что нет критериев отделения хороших художников от плохих. Это утверждает почти любая вера. Насколько искусство может быть таковым, чтобы не имела значения иерархия. Если мы задумаемся, что такое эстетический критерий, то поймем, что это - секуляризованный принцип различения добра и зла. Догматы религии утверждают, что вера и есть истинная способность различения добра и зла. Много веков религиозные деятели работали над тем, как, находясь в аффективном, коллективном состоянии, уметь различать добро и зло. Проблема трансценденции не надумана, с ней не может справиться даже философия. Когда мне говорят, что эстетический критерий может помочь что-то различить, меня это удивляет. Много веков священники, деятели церкви думали, как обучить этому различению. Как преодолеть желание назвать что-то добром, а что-то злом. Ведь проповедник говорит, что то, что мы считаем злом, может вовсе не быть таковым на Суде Божьем. Искусство, когда обращается к религии, сталкивается с одной проблемой. Если нет аффективности, сообщничества не эстетического, а такого, которое утверждает твое полное унижение, то это искусство становится лишь социальной практикой. То, как создается религия, близко тому, что мы теряем из виду, думая о генеалогии искусства. Есть ли в искусстве вера или это идолопоклонничество? Из чего рождалось христианство? Из проповедей Иисуса, фактически отменившего 10 заповедей и принесшего одну - любовь. Не в буквальном смысле. Любовь к людям. В искусстве, если оно пытается соответствовать невозможной конкуренции, момент любви очень снижен. Я закончу почти лозунгом. Современное искусство отличается от искусства прежнего, которое было подвержено всем эстетическим различиям, градациям, было в социальной плоскости. Заповедь современного искусства - надо любить художника, а не творчество, надо любить в художнике человека, который становится художником. Любой человек может претерпеть становление художником, если мы любим его, то он становится для нас современным художником даже в самых невыразительных его проявлениях.

Спасибо.

Олег Кулик: Надо любить художника, который пытается стать человеком - замечательное завершение нашей сегодняшней встречи. Я бы хотел напомнить самые интересные места, по-моему, которые прозвучали сегодня. У Лены Петровской это любопытнейший тезис, про остроумие, как канал к большому удовольствию. Смех, как мост к трансцендентному. Юмор, это возможно, единственно доступный современному человеку проход через косность и обусловленность нашего сознания. Любопытно, что этот взгляд у Фрейда связывался еще и с экономией. Для меня это звучит, как аксиома - человек, который лишен чувства юмора, будет как бы лишен посвящения в будущее вселенской литургии. Олег Шишкин бросил на смех зловещую тень Средневековья, насилия и террора. Действительно, человека можно убить не только предназначенными для этого грубыми орудиями. Например, Мисс Мира сбросить на голову неприятеля или выколоть глаз хулигану старинной флейтой. Но это будет означать только одно, что вещи не используются по назначению. И это не смешно. Смех может быть очень тонким инструментом, самым тонким из кода либо доступных человеческому гению. Но практиковаться в нем необходимо ежедневно, как и в любом инструменте. Иначе техника грубеет и инструмент используется не по назначению.

Жаль, что Дима Гутов не захотел сам сделать никаких выводов из своих паранормальных явлений. Мне кажется под текстом его выступления была мысль о том, что современный художник как никто другой, готов явить миру новый тип религиозного сознания. Который не от случая к случаю забегает в Божественную кладовую, а при помощи уникальной практики непрерывно связывает мировой дух и материальное воплощение в своем искусстве. Причем, в идеале, делает это сознательно. Сегодня еще прозвучало неожиданное для меня сравнение церкви и цирка Сергея Ануфриева, что некогда они были соединены, а Христианство их разделило. Чудесно, если придет время, когда церковь и цирк соединятся в новом качестве. Это восхитительно, но кажется невероятным. Это так человечно. Анатолий Осмоловский, возможно, вероятнее дальше других продвинулся в своих эстетических исследованиях веры. Но я, скорее, соглашусь с Олегом Арансоном, что вопрос веры отменяет любые эстетические системы, взыскуя нового взгляда на окружающий мир. И этот взгляд может быть обращен в прошлое в поисках чистого источника веры, который никогда не умирал на протяжении всей истории человечества. И мне кажется этот взгляд не должен быть обременен традиционными умениями, техниками и стилизациями.